Нет, не вернется он в родительский дом, лучше будет до поры до времени строгать эти твердые, как железо, карагачовые горбыли. Трофим с силой провел рубанком по древесной шершавой поверхности, и в это время у него за спиной раздалось знакомое:

— Се ля ви! Ол–райт! Наше вам с кисточкой!

Трофим поднял от верстака голову — на пороге мастерской стоял Ухлай. В том же клетчатом костюме и кепке, улыбающийся, фартовый, как сказал бы Чижик.

В мастерской заулыбались, забубнили приветливо: по–видимому, этот веселый, шикарно одетый молодой человек зашел сюда не в первый раз.

— Как?! — вскричал он с притворным отчаянием, увидев среди мастеровых своих старых приятелей. — И вы, сеньоры, здесь? В этом домзаке, где старшим надзирателем мой достопочтенный фатер? За какой гоп–стоп [21] вас посадили в эту кандейку?

Услышав его голос, из–за штабеля досок показался красный от возмущения старший мастер.

— Опять приперся? — сморщил он, словно готовясь заплакать, круглое, испещренное преждевременными морщинами безусое лицо. — Чего тебе здесь надо?

— Фу, как невежливо! — тоже сморщился нежеланный, судя по обращению с ним, гость. — Вы, папан, в последнее время совершенно утратили дух гостеприимства. Ну на что это похоже? Любимый сын навещает родного отца, а последний вместо того, чтобы заключить его в свои объятия…

— Пускай тебя заключает в объятия начальник милиции, — не дослушал сыновью тираду старший Завалихин. — Растили с матерью — радовались, думали, человек будет. Федьке–то какой пример… Ну, говори, за чем приволокся?

Ухлай улыбнулся обаятельнее прежнего.

— Сущий пустяк: захотелось проведать родителя да поговорить со старыми друзьями.

— Не о чем тебе говорить с ними.

— Это как сказать, — не согласился с родителем сын.

— Сказал, не о чем — и иди отсюда, пока я не поговорил с тобой вот этой штукой, — поднял старший мастер с верстака метровой длины фуганок.

— Но–но, без грубостей! — взмахнул руками Ухлай. — Неужели мы не можем поладить с вами, майн либер фатер, без лишнего шума? — он пошевелил большим и указательным пальцами под носом у родителя.

— Сколько тебе нужно? — без труда понял значение сыновьего жеста Завалихин.

— Это уже другой разговор. Всего один целковый. Видите ли, наша контора до сих пор не выдала аванс…

Завалихин, свирепо сверкая глазами, порылся в кармане дырявых штанов.

— Бери, — сунул он в украшенную дутым перстнем руку смятую бумажку, — и уходи отсюда к чертовой матери, пока не сообщил в милицию.

— Мерси, папан, отдам с процентами при первой возможности. Ауфвидерзейн! — приподнял над головой кепку его по–прежнему улыбающийся отпрыск и не спеша, с достоинством, которому бы позавидовал и вельможа, вышел из помещения.

— Он, гад, теперь от нас не отвяжется, — шепнул Трофиму Мишка, едва за Ухлаем закрылась дверь.

Он не ошибся. Когда они все трое возвращались из мастерской в детдом, перед ними, словно из–под земли, появилась знакомая фигура в клетчатой тройке — то поднялся по ступенькам из подвала кривого Гургена на тротуар проспекта порозовевший от выпитого не то пива, не то вина Ухлай.

— продекламировал он, становясь на пути у «мастеровых». — Легашами заделались? Променяли вольную жизнь на детдомовскую похлебку?

— Ну и променяли, тебе–то что? — окрысился Мишка.

— А то, что за измену фартовому делу я с тебя получу, — перестал улыбаться Ухлай.

— Я тебе ничего не должен.

— Не должен? А три червонца?

— Я за них отконал на железке. С тебя самого причитается за ночное дело, аль забыл?

— Дело–то сорвалось. Кажется, вместе от ментов нарезали.

— А я при чем? Ты–то нарезал, а я чуть было срок не отхватил.

— Так ты отказываешься платить долг?

— Заработаю — отдам.

— А может, еще раз попробуем? Есть у меня на примете верное дельце.

— Нет, я завязал.

— А для чего? Чтобы сгнить заживо в этом гадюшнике? Эх, Миша! — в голосе Ухлая прозвучали теплые нотки. — Такой был мировой кореш и вдруг на тебе — красивым сделался. Зачем тебе это?

— Я учиться хочу. На командира Красной Армии.

— В сарае моего папаши?

— Зачем в сарае? Заработаю денег и поеду во Владикавказ. — Мишка насупился и, решительно обойдя своего бывшего предводителя, продолжил прерванный встречей путь. За ним, ни слова не говоря, направились и Трофим с Чижиком.

Когда они переступили порог детского дома, там был переполох. По всему помещению туда и сюда сновали какие–то серьезные люди, что–то записывали в блокноты и озабоченно хмурили брови. Среди них Трофим узнал Дмыховскую и ту самую маленькую инспекторшу из райвнешколы, что говорила на юбилее в Стодеревской о ликвидации неграмотности в стране Советов. Их сопровождали с одной стороны Олимпиада Васильевна, с другой — сам заведующий. Они в чем–то горячо оправдывались и призывали в свидетели шествующего позади всех густобородого дядю Федю, слыша рокочущий бас которого, Трофим вспоминал и никак не мог вспомнить, где же он его слышал раньше?

Оказывается, в детский дом нагрянула комиссия, созданная в срочном порядке по жалобе Нюрки Федотовой. Комсомолка пришла в райком партии и заявила: так, мол, и так, в детском доме грязь и запущение, воспитанники живут в антисанитарных условиях и лишены элементарных удобств.

— Пойми, Клавдия, я же не враг своим детям, — оправдывался заведующий, делая скорбное лицо, — но ведь никто нигде не идет навстречу нашим просьбам и требованиям.

— Своим детям, может быть, ты и не враг, товарищ Пущин, — отвечала ему Клавдия, — но что касается воспитанников… можно бы и нужно относиться к их быту позаботливее. Что это такое?

— Дортуар… то есть спальня.

— Заставить бы тебя самого спать в этом дортуаре. Это же холерный барак, а не спальня. Ржавые койки. Ни одного табурета. Какая–то рвань вместо одеял. Я сегодня же поставлю вопрос перед райисполкомом о твоем соответствии.

Заведующий презрительно шевельнул бесцветными бровями:

— Ха! Испугали. С превеликим удовольствием. Поищите дурака на мое место.

— Постараемся найти умного и, конечно же, доброго. До такого состояния довести детское помещение! Уж что–что, а чистоту можно в нем поддерживать, как вы думаете, доктор? — обернулась заведующая охмадетом к одному из членов комиссии, полнолицему румяному мужчине с черной шевелюрой и такими же черными, лихо закрученными усами.

— Разумеется, Клавдия Яновна, — согласился с нею доктор, он же Вольдемар Андриянович Быховский, заведующий городской больницей. — Ведь недаром сказано, чистота — залог здоровья. Я не удивлюсь, если в этом доме вспыхнет эпидемия брюшного тифа, например. Вместо питьевого бачка какая–то ржавая бочка, на кухне тараканы и прочая мерзость.

— А где я его возьму, питьевой бачок? — обдал доктора небесной синью своих глаз заведующий. — У меня даже ложки не на всех, про тарелки и говорить нечего. Сколько раз я обращался в соответствующие инстанции: дайте что–либо из посуды и мебели, а они дали? Фигу с маслом.

— Может быть, у вас что–нибудь найдется в больнице, Вольдемар Андриянович? — снова обратилась к врачу Дмыховская. Быховский рассмеялся, тряхнув кудрявой, заметно поредевшей за последние годы шевелюрой.

— У меня градусник один на все отделения и кушетка о трех ножках. А знаете что… — он наморщил лоб, как бы собираясь с мыслями, — я вам подскажу одно местечко, где можно раздобыть кое–что для ваших подопечных сирот. Только уговор: и меня не забудьте при этом, сироту горемычную. Мне в больницу нужен шкаф, пару столов ну и хотя бы несколько стульев. Лады?

— Лады, — усмехнулась Дмыховская. — Выкладывайте свое местечко.

Быховский заговорщицки приблизил к ее розовому ушку гусарские усы: