— Врешь! — Трофим, привстав на стременах, что есть силы ударил Сардара рукоятью плети между ушами. В тот же миг он вылетел из седла, брошенный, словно из пращи, чудовищной силой инерции. От удара о землю у него захватило в груди дыхание. Некоторое время он лежал, раскинув руки и с трудом соображая, что произошло. Лучше бы ему убиться совсем, чем так опозориться на веки вечные. Проклятый маштак: споткнулся перед самым финишем.

— Живой?

Трофим повернул голову: держа за повод своего коня, к нему приближался Казбек.

— Иди ты…. — пострадавший с трудом поднялся и, прихрамывая, побрел к Сардару, который уже поднялся на ноги и стоял, тяжело поводя боками, весь в пыли от удара о землю. Ухватившись за уздечку, Трофим стал хлестать его плеткой. Конь заржал, взвился на дыбы.

— За что ты его бьешь? — крикнул Казбек. — Он что, нарочно упал, да?

— Не твое дело! — огрызнулся Трофим, продолжая срывать злость на виновнике своего несчастья. Но в это время к месту происшествия подошел Кондрат с другими казаками и вырвал из рук сына плетку.

— Возгря индюшачья, — процедил он сквозь зубы, не зная куда девать глаза от столпившихся вокруг станичников. — Тебе не на коне сидеть, а в свинячьем корыте.

— Он ить у тебя, Кондрат, летчик, — усмехнулся Ефим Недомерок. — Летаить неначе сокол: фюить! — и мурлом в бурьян.

Трофим оглядел исподлобья ухмыляющиеся лица станичников и, скроготнув зубами в бессильной ярости, бросился от них вниз по крутому склону древнего терского берега к спасительным зарослям речной долины.

— Куда ты, ма халар? — крикнул ему вслед Казбек, но он не обернулся.

— Ничего, пущай посидит в тернах, поочахнет малость, — пробормотал Кондрат, уводя в поводу вывалянного в пыли Сардара.

Поначалу Трофим шел не задумываясь, куда и зачем идет — лишь бы подальше от людей, от их насмешек и сочувствия. Потом, когда буря в его душе поулеглась, а солнце оказалось вдруг на самом краю небесного свода, он спохватился, что далеко зашел от станицы и что пора возвращаться. Он остановился, посмотрел по сторонам: слева перекатывается гигантским ужом Терек, справа шелестит камышом Затон–болото, впереди подпирает небо макушками тополей Алборовский лес, сзади клубятся зеленым дымом стодеревские сады и виноградники. Невольно вспомнил, как ехали они по этой самой дороге с Казбеком на тачанке под бесконечные тосты своих подгулявших родителей. Давно это было…

Трофим вздохнул: а стоит ли возвращаться? В корогод сегодня не пойдешь — засмеют. На ночовку тоже — без Дорьки? Подумаешь, какая нежная стала — не прикоснись к ней, словно она из песка слеплена — рассыплется. Вон Митяй Марфу тискает — аж рогачи дрожат возле печи, и то ничего: не бросается вбежки, одно знай повизгивает. Может быть, и вправду перед Казбеком выламывается, я, мол, не я? Верунька говорит, что они давно уже ночуют в коммунарском шалаше и купаться на Терек ходят. Она про их любовные дела самолично от Недомерка слышала. Эх, мало дал Казбеку вчера возле порога бабки Горбачихи! Трофим притронулся к синяку под глазом — до сих пор болит.

Нет, в станицу возвращаться нельзя. И на хутор тоже. Не лежит у него душа к хозяйству. Не надо ему ни земли, ни табунов, ни маслобойки. Он хочет стать летчиком, как Нестеров или Пионтковский. Вот только как им стать? Где можно выучиться на летчика? Дурак, постеснялся вчера спросить у моздокских синеблузников, они–то наверняка знают. Ну да разве их трудно найти? Успеть бы только до ночи добраться в город. Трофим взглянул на солнце и, не раздумывая, зашагал по извивающейся вдоль Терека дороге. Что он, мальчишка какой, что не проживет без родителей? Слава богу, руки–ноги есть, и голова имеется. Денег нет — не беда: устроится на работу, и учиться будет. Можно кинжал продать. Кинжал дорогой, в серебряной оправе, червонцев пять дадут, а то и больше.

— А ну, ходи сюды!

Трофим вздрогнул: из–за тернового куста шагнул ему наперерез бородатый дядя с обрезом в руках. На голове у дяди вся в репьях шапка, на плечах фуфайка, на ногах дырявые опорки сорок последнего размера.

— Снимай свою бирюльку, — предложил он, ткнув обрезом в рукоять Трофимова кинжала.

— Да ты что, дядька — казака грабить? — возмутился Трофим.

— Погутарь у меня, — не меняя тона, прогудел грабитель. У него плоское лицо с приплюснутым носом, водянистые, ничего не выражающие глаза.

Пришлось подчиниться. Хмурый взгляд бандита не оставлял сомнений в том, что обрез выстрелит при первой же попытке к сопротивлению.

— А теперь давай черкеску и бешмет.

Трофим снял и это, холодея при мысли, что может остаться совсем нагишом.

Оборванец, зажав обрез между коленями, снял с себя фуфайку, примерил бешмет, при этом слышно было, как треснули у него под мышками нитки.

— Фу, черт! знов не по росту, — проговорил он огорченно, словно ему не потрафило с обновкой в портняжной мастерской, — Сапоги, должно, и примерять не стоит. И что за мелкота пошла нонче в народе, носють какие–то чирики заместо настоящей обувки. Сымай, сымай, чего уставился? — прикрикнул бандит на Трофима, — не мне, так другому сгодятся.

Трофим сел на обочину, уперся задником сапога в тележную колею, но не успел стащить с ноги — из кустов на дорогу вышли еще двое вооруженных людей.

— Кого это ты скубешь, Сеня? — спросил один из них, лет сорока атаманец в полной казачьей форме с голубыми, навыкате глазами на пышноусом румяном лице.

— А шут его знает, — пожал плечами Сеня, — мне с ним балакать было неколи.

Атаманец подошел ближе.

— Чей будешь? — выкатил он на раздетого парня выпуклые глаза.

— С Индюшкина хутора… Калашников, — угрюмо ответил Трофим.

— Кондратов сын, что ли?

— Ага, Кондратов.

— А как тута очутился?

Трофим рассказал про свою неудачу на скачках.

— Батю евоного я хорошо знаю, — проговорил лупоглазый атаманец, обращаясь к своему спутнику, в котором нетрудно было разглядеть осетина, хоть и одет он не в черкеску, а в какой–то мужицкий зипун. — В одном полку воевали в восемнадцатом годе. Добрый казак. Отдай ему его одежину, — приказал он оборванцу Сене.

Трофим, не веря своему счастью, поспешно натянул скинутый уже наполовину сапог.

— Мне можно идти? — спросил он, от волнения не попадая кулаком в рукав черкески.

— В темноте–то? А куда ты хочешь идти? — крутнул пшеничный ус так кстати подвернувшийся защитник. Трофим поделился своими планами на ближайшее будущее.

— Можа, с нами останешься? — предложил атаманец. — Вот прикончим большевиков, наведем порядок, тогда можно и в летчики. У меня есть приятель, который тебе в два счета поможет поступить в эти самые… А пока дадим тебе оружию и будешь при мне навроде адьютанта, — продолжал атаманец. — Ты знаешь, кто я?

— Котов, должно…

— Верно, — ухмыльнулся атаманец. — Слыхал, стало быть, про меня?

— Слыхал.

— Чего же гутарят?

— Всякое.

— А все же?

— Да лихой, дескать, атаман, за казачество с коммунистами сражается.

— А еще чего? — удовлетворенно разгладил усы лихой атаман, и снова взглянул на своего спутника.

— Лют, говорят, дюже, — отвел Трофим в сторону глаза, — даже детишков не милует.

— Будешь лют, ежли тебя, как того волка, собаками травят, — побагровел от прихлынувшей крови Котов. — Дожились, мать их черт, с их проклятой властью. Как из собственных закромов, гребут наше казачье добро. У твово папаши небось тоже пошаборили в прошлую осень?

— Ага, цельный воз жита нагрузили райхлебовцы. И у Гаврилы Клещенкова…

Атаман скрипнул зубами, погрозил стоящему напротив дубку здоровенным кулаком.

— Ну, подождите, комитетчики, отольются вам казачьи слезы. Скоро, даст бог, тряхнем вас так, аж труха посыпется, — он сжал Трофимово плечо крепкими, как тиски, пальцами, — Пошли, джигит, до нашего штабу, покель сонца не села, там договорим остатнее. А ты, Николай Тимофеевич, — повернулся он к своему спутнику, — смотри там что и к чему. Ить ты у меня начальник штаба.