— Так?
— Вам тоже проверить ошибки? — засмеялась Марина Петровна.
— Нет, мне просто трудно было написать это письмо. Я не знала, как, в каком тоне. Правда, мне хотелось написать как можно лучше.
Марина Петровна прочла и сказала:
— Ну что же, вежливо, сдержанно. Все как следует.
Но Леночка и Леня были буквально в восторге от ее письма.
— У вас прямо как в книжке получилось, у нас так не выходит. Конец какой хороший!
Но Марине Петровне больше по сердцу были большие, нескладные, но такие непосредственные письма детей. Лина Павловна это поняла. Она тихонько пошла в свою комнату, легла на кровать, и неожиданно слезы вдруг полились из ее глаз на подушку.
ЛИНА
Остроносенькая Полечка просто сияла от счастья. Нигде не встречали ее с такой радостью, как в доме на углу. Особенно ей нравилось, когда дети, увидев ее, кричали:
— Тетя, а мне есть? Тетя, а Комарович есть? А Лебединской?
Поля вырастала в собственных глазах, старалась вести себя солидно, как подобает «тете», но не выдерживала. Иногда она садилась на крыльцо и ждала, пока дети прочтут письма. Особенно ее интересовали письма о розыске детей. Их она отдавала, правда, старшим — заведующей или кому-нибудь из воспитательниц. И каждый раз спрашивала:
— А еще кого-нибудь нашли? Нашли?
Интересовали ее и письма, адресованные «лично» воспитательнице Лине Косовской. Обратный адрес — полевая почта. Но заговорить с Линой Павловной она не решалась. «Очень уж гордая», — думала она.
«Очень гордая» — так о ней, о Лине, еще с детства говорили. Нет, нет, все ошибались. Вот она сядет и напишет все-все о себе в ответ на это хорошее письмо, которое она сегодня получила.
«Здравствуйте, товарищ Лина!
Мы очень благодарны за Ваше письмо. Вы угадали. Мы очень скучаем по Киеву, по нашим советским девушкам. Мы, конечно, за это время увидели многое! Когда мы учились в школе, а до войны не каждый из нас успел закончить десятилетку, мы и подумать не могли, что придется столько увидеть. Грустно, что все это случилось из-за войны. Мы пишем вашим мальчикам о наших походах, о наших боях, а с Вами нам хочется познакомиться поближе, хотя бы через письма. Мы решили, что будем писать вам каждый по очереди. Сегодня пишу Вам я — Виктор Таращанский. Мне, как киевлянину, выпала эта честь. Мы решили: каждый напишет о себе сам.
Я успел до войны закончить только восемь классов. Учился в школе на улице Ленина. А где Вы жили до войны? Может, мы учились в одной школе? В эвакуации я начал учиться, а потом не выдержал и пошел в военно-морское училище. Там подружился с Женей Кондратенко: это наш старый «морской волк», он из Одессы, ну да о себе он сам напишет.
Я никогда раньше и не предполагал, что стану моряком, я хотел быть архитектором. Вы Герцена любите? Еще до войны я прочитал «Былое и думы», я очень, очень любил эту книгу. Я даже переписал к себе в записную книжку, что Герцен говорил об архитектуре. Конечно, все эти мои записки пропали. Я не помню точно всю цитату, только основную мысль: «В стенах храма, в его колоннах, его сводах, в его портале и фасаде, в его фундаменте и куполе должно быть запечатлено божество, обитающее в нем». Может быть, я напутал, отвык от всего этого. Вы сами понимаете, что читать теперь приходится мало. Но тогда мне это так нравилось! Я очень хотел быть архитектором, строить новые, величественные и светлые дома, которые выражали бы наши стремления, как готика отражала средневековье, как ренессанс свое время.
Я помню еще, как Герцен писал, что египетские храмы были священными книгами египтян; обелиски — это проповеди на больших дорогах, а храм Соломона — построенная библия.
Теперь в новых краях, в чужих городах я видел средневековую готику и ренессанс, вообще много интересного, и старинного и модерного. Но мне бы хотелось, чтобы у нас было совсем, совсем по-другому. Я хотел бы строить такие легкие, светлые дома, которые отвечали бы нашим собственным стремлениям к коммунизму. Возможно, Вам все это неинтересно, что я пишу, но давайте условимся: писать, как пишется, как выходит. Тогда будет интересно переписываться, правда? А Вы всегда хотели стать педагогом или так сложились обстоятельства? Нам всем, а мне особенно, хочется побольше узнать о Вашей жизни, Ваших планах и мечтах. Почему я так уверенно пишу, что мне особенно? Во время эвакуации погибли мои родители и маленькая сестричка. Фашисты разбомбили наш эшелон. В живых почти никого не осталось. Может быть, вы поймете — так хочется получить письма от своих родных, близких, ждать, отвечать. Я никогда не забуду и не прощу гибели не только моих родителей и маленькой Лялечки, но и многих, многих других, незнакомых мне людей. Я видел столько смертей, и душа моя, может быть, стала каменной и зачерствела. Но я представил Вас — молодую девушку, возможно, мою ровесницу, возможно, еще младше, с детьми, вывезенными с фашистской каторги. Я представил, какая Вы добрая, ласковая, чуткая к ним. Иначе и не может быть! И я подумал: я мог бы Вам откровенно писать обо всем! Может быть, у Вас и без меня много друзей, товарищей — ну так примите и меня в их круг! Напишите мне о них. Помните пословицу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Напишите, что Вы любите: какие книги, каких поэтов. Мы все были бы безмерно рады, если бы Вы прислали нам свою фотографию. Мы повесили бы ее у нас в каюте.
Шлем Вам все краснофлотский горячий привет и ждем Ваших писем.
Виктор Таращанский».
Действительно, это было хорошее письмо! Искреннее, непосредственное. Лине представился Виктор — высокий, худощавый парень. Она не знала — брюнет он или блондин, красивый или нет, но она словно увидела выражение лица, пытливые живые глаза, смотрящие с интересом вокруг, и будто услышала все эти вопросы, которыми он ее засыпал.
Она и сама может их себе задать, но ответит ли — неизвестно. Прежде чем писать, ей захотелось самой пройтись по Киеву, теми улицами, теми парками, где ходила она девочкой-подростком еще до войны.
Леночка Лебединская сидела за столом и усердно учила историю. Она сказала Марине Петровне, что должна наверстать все пропущенное за эти годы. Да, она их не подарит фашистам!
— Пока ты учишь историю, я пойду немного пройдусь. А вечером займемся алгеброй. Сегодня дежурит Ольга Демидовна, и я свободна, — сказала немного смущенно Лина. Ей как-то неудобно было оставлять подругу, но хотелось побыть одной.
— Иди, Линочка, я пока историю буду учить. Знаешь, так много, — тоже, словно извиняясь, сказала Лена. Ей показалось, что Лине грустно и, наверное, надо пойти с ней, развлечь ее, но ведь она должна еще так много выучить.
Лина заколола назад светлые косы, накинула жакетку и быстро пошла...
Надвигались тихие сумерки. Еще не похолодало, еще была золотая киевская осень. Синее-синее небо; желтые, красные, золотые листья разноцветно раскрасили все улицы и парки Киева. Листва шуршала под ногами — шурх-шурх...
Как весело было в детстве шуршать пожелтевшими листьями и искать в них кареглазые каштаны. Последний раз, немного стесняясь такой детской забавы, они развлекались так в Пионерском парке с Таней, хотя и были уже в седьмом классе. С Таней... Лина быстро прыгнула в трамвай, который трогался с остановки, и поехала в противоположный конец города.
Как странно, она еще не была там теперь. Ведь еще при ней, в первые дни фашистской оккупации, был разрушен дом, в котором они жили, весь квартал возле «Континенталя». Здесь был такой чудесный детский театр. Только и осталось от него — побитые козочки возле фонтана... А там, в театре, в фойе, был аквариум с золотыми рыбками, там она встречалась с Таней в антракте, и никогда в жизни она не забудет того спектакля о мальчике-партизане, будто с того вечера и началась их дружба.
Собственно, с Таней познакомились они сразу, как только Лина с родителями переехала в Киев. Лина тогда перешла в шестой класс. Их школа тоже находилась на улице Ленина, напротив Театра русской драмы. Теперь там только одна коробка от здания.
