Но это все-таки развлечение в суровой жизни сиротского дома. Каждую субботу и каждое воскресенье их водят в церковь. Но и тут фрау Фогель строго запрещает по дороге смотреть по сторонам, разглядывать встречных, разговаривать между собой. Патер произносит нудные и строгие проповеди, и не выпадает на их долю ни единой улыбки, ни одного теплого лучика внимания и любви.

Но дети — везде дети. Им хочется поиграть, побегать, даже если за это их накажут. Чаще всех попадает Гансу, светлому, синеглазому Гансу, которого интересует все на свете и который даже лазил на забор и смотрел на улицу, пока его оттуда за ноги стащила по приказу фрау Фогель и мисс Джой служанка Гертруда. Тогда ему спустили штаны и больно высекли. Но через несколько дней Ганс нашел новое развлечение. В углу двора под трубой он обнаружил раненого воробышка. Тот почти не дышал, его крылышки вздрагивали еле-еле. Ганс взял его в руки и поднес к щеке, начал греть своим дыханием, потом поднес к губам и даже как-то непроизвольно поцеловал.

...А его самого тут никто никогда не целовал. Да он и не думал об этом, он, наверное, и не знал, что таких, как он, семилетних мальчиков могут целовать, ласкать — он давно забыл об этом... Ведь ему не было еще и трех лет, когда его оторвали от бабуси Василины. Он стоял задумчивый, растроганный каким-то незнакомым теплым чувством и не заметил, как возле него кто-то остановился. Испугавшись, он спрятал птенчика за пазуху.

—      Дай и нам, покажи! — услышал мальчик.

Он обернулся и успокоился. Возле него стояла Линда с маленькой Ирмой. Линда была старше его, ей пошел уже девятый год, но игралась она почему-то с ним, может, потому, что их всегда перевозили вместе из дома в дом. Маленькая, худенькая Ирмочка попала к ним недавно, и Линда сразу взяла ее под свою защиту.

Она вообще была очень энергичной девочкой — может, еще и поэтому дружила с непоседливым, ко всему любопытным Гансом. Они все время что-то придумывали. А Ирма тоже сразу потянулась к ней. Только сначала, когда ее привезли, она звала Линду Линой...

—      Покажи! — попросила и она.

Ганс тихонько достал птенчика.

—      Только не трогайте, он покалечился, видишь, ножка поломанная.

—      Надо завязать, — сказала Линда. — Вот где нам взять тряпочку? А если я оторву маленький, совсем малюсенький, кусочек от рубашки? Никто же не заметит!

Но рубашка была из такого грубого полотна, что оторвать было просто невозможно.

—      Я оторву конец завязки от передника! — быстро решила Линда. — Держи, Ганс.

О, ужас! — вместо маленького кончика оторвалась вся завязка.

—      Ой, что же теперь делать? — испугался Ганс. — Вечером фрау Фогель увидит и накажет тебя.

—      Ничего, — покачала головой Линда, — давай птенчика, мы перевяжем ему ножку. Бедненький, мой маленький! — Она точно так же прижала птенчика к своим щекам, грела в ладошках, как это делал несколько минут до того Ганс. И маленькая Ирма гладила его пальчиками.

—      Знаете что, — сказал Ганс, — нужно нарвать травы и сделать ему гнездышко, и он будет жить с нами.

—      Пусть живет с нами! — попросила и Ирма.

—      И вместо того, чтобы летать везде, где захочет, он будет жить в сиротском доме за высоким забором... — печально произнесла Линда.

—      Нет, он выздоровеет и полетит, — уверенно сказал Ганс, — а если не сможет перелететь забор, я залезу и пущу его лететь прямо вверх. Я уже лазил.

—      Ты забыл, как приказали тебя побить, и Гертруда это сделала?

—      Ну и что? — непокорно тряхнул светлым чубчиком Ганс. — А за обедом надо припрятать кусочек хлеба и принести сюда. Только никому нельзя ничего говорить.

Так и решили. За обедом Линда как-то закрепила передник, и никто не заметил, что он висит без одной завязки. Но мисс Джой бросилось в глаза, что трое детей побежали сразу после обеда во двор и спрятались там в углу между серой стеной дома и высоким глухим забором.

Неслышными шагами, словно хитрая кошка, что охотится за неосторожной птичкой, мисс Джой приблизилась к детям. Костлявая, с лошадиным вытянутым лицом и лошадиными желтыми большими зубами, в ней не было ничего привлекательного, ничего женственного. К детям она относилась брезгливо, как к каким-то вредным насекомым.

Она была как раз под стать фрау Фогель с ее озлобленной ненавистью и яростью к этим детям.

Кем только не была она в своей жизни, пока не попала в сиротский приют англо-американской зоны! Правда, чаще, как и большинству учителей, а еще больше учительниц в Америке, ей приходилось быть безработной. Всю жизнь она проклинала свою профессию, которая оплачивалась хуже, чем уборка мусора на улицах. Ей всегда надо было искать дополнительные приработки. Приходилось в свободное от школы время и щетки продавать, и посуду мыть в придорожных трактирах, и быть рассыльной.

Она отказалась от мысли о замужестве потому, что замужних учительниц освобождали в первую очередь, а об учительницах с детьми и речи не могло быть. Поэтому, когда мисс Джой удавалось устроиться на работу, она меньше всего думала о детях, она старалась лишь угодить начальству. Вот что было главным, а не какие-то там уроки! Учителей, которые честно думали и работали, сразу обвиняли в «большевистской агитации» и немедленно увольняли.

Два года тому назад закрыли школу, в которой она проявила себя в качестве весьма старательного исполнителя требований начальства, и она опять, чуть ли не в десятый раз за свою жизнь, оказалась безработной. Однако вскоре она получила приглашение на работу — ехать воспитательницей в сиротский приют в Германию в англо-американскую зону. Сцепив зубы, она согласилась, выслушала подробные инструкции и таким образом оказалась с фрау Фогель и герром Хоппертом — их достойной коллегой.

Собственно говоря, что было ужасного в том, что трое детей забавляются маленьким птенчиком? Ведь у них не было никаких игрушек, никаких развлечений. Книги, кроме школьных, старых, потрепанных немецких учебников, им давали только религиозные — такие неинтересные, такие для них нудные!

Но пойти после обеда самовольно в сад, выносить хлеб, хлеб, который так экономно выделяется Гертрудой каждому, — это уже было серьезным нарушением дисциплины! И внезапно она заметила еще и то, что передник на Линде болтается, а тесемкой от него перевязана ножка воробья!

Дети склонились над птичкой, и Линда только хотела положить ее в сделанное из травы гнездышко, как костлявая рука, словно железные тиски, впилась ей в плечо.

—      А, так вот, что вы делаете! — услышали они зловещий скрипучий голос. Ганс невольно прикрыл ладонями воробышка, но костлявые пальцы оторвали его руки, схватили птичку и кинули ее прочь прямо о забор.

—      Вот, что вы делаете с казенным имуществом, с казенной едой. Сейчас же отправляйтесь в дом. Немедленно явиться к фрау Фогель!

Несчастные правонарушители вернулись в дом, опустив головы. Они и слова не могли произнести в свою защиту — они боялись одного звука голоса мисс Джой и даже тени фрау Фогель.

Фрау Фогель не было на месте, ее куда-то вызвали. Лучше было бы сразу отбыть наказание, чем так дрожать все время. Вечером, когда они сели за стол, мисс Джой забрала из-под их носа миски с кашей и даже хлеб.

—      Они у нас совсем не голодны, — сказала она, — они отдают свои порции — значит, не хотят есть.

А есть, конечно, очень хотелось. Если даже хочется есть сразу после обеда и готов проглотить совершенно свободно две-три такие порции, то как же ты голоден через несколько часов? Может, кто-то из детей и сунул бы кусочек хлеба, но как можно было это сделать, если за всеми сразу следили колючие глаза мисс Джой и зловещий голос со скрипом, то со скрежетом ругал детей за их неблагодарность англо-американским властям, которые так заботятся, так кормят, так присматривают за ними, сиротами.

«Поскорее б уже спать, — подумала Линда, — а то так есть хочется!»

Наконец они в своих спальнях с двухэтажными кроватями-нарами, раздается категорическое «Schlafen» Гертруды, которая тут же выключает свет. Но когда уже можно заснуть, сон почему-то убегает от Линды. Она лежит, закусив губу, и думает — и мысли ее по-детски фантастические и невероятные. Она убегает. Конечно, не одна, с ней Ганс. И Ирму надо взять, обязательно, она маленькая, ее каждый может обидеть.