- Никем, - и снова уткнулся всеми помыслами в свой стакан.

 Неожиданно, по всему бару залетали искры легкой танцевальной музыкальной композиции - они обволакивали жирное и потное тельце Искариотова, недостойное их божественной жалости; залетали во все возможные щели, невообразимым образом очищая их от малейших признаков похоти и грязи; их блеск так осветил мир, что все мысли, все хотения стали обращаться только к благому; если бы такая музыка играла на полях сражения человеческой жизни, люди бы полюбили смерть, ибо верой в Рай отдавало от аромата этих прекрасных светящихся огоньков, не адских, а уютных, будто только что из теплого камина, разожженного в домике с креслом, с креслом покрытым шкурой необычно мягкого животного, умершего только от сильнейшего чувства любви, когда за окном разгорается буйствующая зимняя вьюга. Бармен выронил стакан, крик его, ухватившегося за брусок мыла как за распятие, сочетавший в себе слова "изыди", "тварь" и "нечистоплотная", не был замечен Иваном Соломоновичем. Ноги педофила получили свою волю и не помедлили с её использованием: Искариотов переместился к подиуму, на коем востанцевало странное своей божественностью существо. Громадный телячий череп венчала пара рогов, один из них пронзал зеленую кепку; ребра, казалось, вот-вот зацепятся за эрегированный шест и прорвут тонкую кожицу; только руки да ступни могли соревноваться у этого тельца размерами с головищей. И всё это было самым прекрасным, из всего того, что мог увидеть, услышать, почувствовать и представить своему внутреннему взору Иван Соломонович.

 - Ты Боннакон? – такой была единственная капля членораздельной речи, вылетевшей из уст Искариотова в этот миг.

 - Нет, я Минотавр, - голос существа, женственный, слегка надрывающийся, ослабленный, но в то же время и сильный, громом пронзил разум педофила.

 - Очень приятно познакомиться, а я – Искариотов Иван Соломонович, большой фаллософ и негодяй!

 - Я всё знаю, я есмь всё сущее, а раз так, то было бы глупо, если бы я не знал самого себя.  

 Искариотов внезапно понял, что всё это уже с ним происходило: он слышал этот божественный голос в самом себе всю свою жизнь, каждый, даже самый маленький и незначительный миг проходил вместе с этим странным существом, с этим Минотавром, всегда они были едины; молекулы Ивана Соломоновича вытанцовывали тот же самый пляс, который ведал миру о страданиях и лишениях юного тельца, о его минутах счастья в свежих полях с травкой, прижившей в себя капельки росы, о любви, и о зле, о еженедельных визитах Султана в стадо, о том, как Султан однажды нашёл Минотавра и после этого приказал связать существо и принести в султановы покои, о том, как глаза Султана пожирали плоть Минотавра, там, в другой жизни, ставшей другой после побега из неё - но педофил доселе не замечал этого танца в себе. Настолько слепым он был. Фаллософ согнулся, тело его задрожало, колени перестали удерживать на себе груду жира, мяса и прочих неожиданностей эволюции бытия, и из глаз посыпалась мокрая дробь. Почему!? Как!? За что!? Где причины и в чем должен был выражаться результат его слепоты?.. Ответов не следовало, не подразумевались они в вопросах, так же, как и в ответах не подразумевались вопросы, они просто бытовали, независимо друг от друга, из чего выходило, что нельзя найти одно через другое. Чтобы найти нечто, нужно просто найти это, без всяких дедукций и алгебраических уравнений.

 - Не нужно слёз. Ничего не нужно… Послушай, братия, мы расстаёмся, но встретимся вновь… Обязательно… До этого же помни, что мы с тобой едины, я всегда буду в тебе, весь твой путь, а после… Я не знаю, что будет после, но прекрасным будет это! – эту речь Минотавр произносил уже вися в лапах скользкого, чистого, мыльного ублюдка. Ублюдок этот звался, вероятно, Мыльдодыром, из пасти его то и дело выпрыгивали розоватые, переливающиеся на свету пузыри, глаза засели по бокам высокого лба, и недвижимо вылупились, как у рыбы. За Мыльдодыром, подпрыгивая на месте и подвизгивая, занимал пристанище бармен:

 - Жирного выкинь, жирного! Развелось гадов! Работать мешают! Антихристы! – к вышибале.

 - А тебя, тебя давно разыскивают, но вот ты и попался, нарушитель спокойствия ! – к Минотавру.

 Дверь ярчайшего построения распахнулась, наружу показался Искариотов, показался резко, от пинка Мыльдодыра. Когда педофил расквасил свой многострадальный нос об едкий асфальт, с пылью и щебенкой, дверь вернулась на свое прежнее положение, выражавшее неприступность. Отплевавшись вдоволь и утерев от крови нос, или, скорее, размазав кровь, Искариотов попытался подняться, но ничего не вышло, с дверью его что-то связывало. Осмотрев место связи, Иван Соломонович обнаружил, что край его пальто был зажат в тисках здания. Педофил взялся за край и потянул. Раздался треск рвущейся ткани, её хозяин освободился, но был вскрыт карман, до этого момента наполненный конфетами для маленьких и миленьких детишек.

 Философ встал, осмотрелся, взор его поднялся от утробы, с торчавшим из входа куском ткани, и с рассыпанных и испачкавшихся в носовой крови конфет на небо. Что это было за небо! Весь смог куда-то испарился, вверху были только чистота да облака, освещаемые приветливым солнышком! И улица стала убранней и опрятней, только Искариотов зиял на ней смуглой бородавкой. Бородавка еще раз взглянула на вывеску, теперь за педофилом никто не гнался, и можно было спокойненько заняться чтением:

 - Э-де-ми-а-ни-а-да… Я понял… Меня только что изгнали из Эдема! Я новый Адам! Я пережил перерождение!..

 Искариотов сильнее сжал в ладони свою новую пуповину, сделанную из дешёвой состарившейся ткани чёрного цвета. Теперь он нашёл своё предназначение! Во имя Минотавра!

 Так вочеловечился Искариотов Иван Соломонович.