А дома сказал Густле, что их Ильза действительно дочка его брата.
— А может, все-таки нет? — уговаривала мужа Густля.
— Его. Они мне сказали, что у их Ильзы была родинка, этакий Muttermal, на левом плече. А вернее, на левой лопатке.
— Иисусе святый! У Ильзы как раз родинка на левой лопатке! Что же теперь делать?
— Ребенка не отдадим — и все. Ильзе ничего не говори. Она уже наше дитя, наша Ильза.
Все это рассказал мне Кухарчик, когда мы сидели в забое в третьем штреке и ждали либо спасения, либо смерти. А остальные с таким волнением слушали историю Ильзы, что на время забыли о пожаре, о дыме и неотвратимо приближающейся гибели.
— Я в кино однажды такой фильм видел! — вмешался прилизанный Пасербек.
Странный он был человек. Несмотря на опасность нашего положения, несмотря на угрозу смерти, он то и дело подходил к лампе, доставал из кармана зеркальце, гляделся в него и приглаживал рукой напомаженные волосы.
— А я как-то читал книжку про Розу из Танненберга, и в той книжке написано было что-то вроде похожее! — заметил Остружка.
Потом снова воцарилась тишина. Все помрачнели, задумались. Проходили минуты, а нам казалось, что проходят часы. На стояке горели две лампы, три мы погасили ради экономии. На соседнем стояке тикали часы Кухарчика. Таков уж был обычай — один из бригады в забое вешал на стояке свои часы.
Вокруг была черная, тяжелая, напряженная тишина. И в этой тишине казалось, что часы Кухарчика не тикают, а грохочут. Кроме часов слышно было наше дыхание.
У Кужейки дыхание было свистящее. Известное дело — астма!.. Время от времени поскрипывал стояк. Иногда осыпалась угольная крошка с кровли или с отбоя. Ее шорох был для нас страшнее сильнейшего грохота. Минуты тянулись часами.
Десять перемычек уже разобрано. Значит, дым сюда не дойдет, ведь ему открыта более короткая и удобная дорога — к вентиляционному стволу. По всей вероятности, спасательные команды стараются нас выручить…
Ну а мы что должны делать?
Никто из нас этого не знал. Старый Кужейка поднял лампу и посветил мне в лицо. Взгляд у меня был твердый и злой. Остружка, Пасербек и Кухарчик тоже ждали моего слова.
— Почему ты молчишь? — спросил Кужейка.
— Почему ты ничего не говоришь?
— Не свети мне в глаза! — сказал я, взяв себя в руки, и отвел от лица лампу. — Что теперь будет? Да ничего!
— Как ничего? Сдохнем!
— Еще не пришло время издыхать!
— Наползет дым… — прошептал Остружка.
— Не должен наползти!
Пока я разговаривал с Кужейкой, остальные поднялись и тоже смотрели мне в глаза. Я понимал, что в их сердца проникает страх и они ищут у меня защиты. И я подумал: если мне удалось силой взгляда усмирить самого дьявола, то уж как-нибудь я развею страх у моих товарищей. И они сели, внешне вроде бы успокоившись. Я взглянул на свои часы. Два часа пополудни. Значит, мы здесь уже восемь часов. Интересно, что с группой Вилька? Они отрезаны так же, как и мы. Если Вильк догадался разобрать перемычки у входа в штрек, как я это сделал, то они находятся в таком же положении, как и мы. Сидят в забое и ждут спасения.
Да! Сидят в забое и ждут спасения. Однако придет ли спасение вовремя? Так я тогда думал и заставлял себя не поддаваться страху. Это было нелегко. И я боялся, только мне нельзя было это показать. Иначе люди сошли бы с ума.
Я был уверен, что спасательные команды отправились нам на выручку, давно уже отправились, только им трудно пробираться через линию огня. Я не мог понять, чем вызван пожар. Либо подкачал трансформатор, либо стерлись оси у транспортной ленты и загорелась резина. Судя по дыму, это, пожалуй, горят не ленты. Скорее, это чад горящего масла и запах гари. И, значит, дело в трансформаторе!
Когда мы разбирали десятую перемычку, я сказал, что этого достаточно. Для чертова дыма теперь открыт кратчайший путь, и он может свободно тянуться в вентиляционный ствол. Лишь бы не выключили вентилятор!..
Известно, если вентилятор работает, внизу чувствуется движение воздуха. И пожару легче распространиться вширь. Однако можно ведь перекрыть место, охваченное огнем.
Я ничего не мог придумать, не мог собраться с мыслями. В одном я был уверен: спасательные команды стараются нас выручить. Но если они не придут вовремя, дым и чад доберутся до забоя, и тогда…
Снова наступила тишина. Люди сидели, глубоко задумавшись. Я знаю, о чем думал каждый из них. Кужейка жалел, что отказался выйти на пенсию, когда ему советовал управляющий. Остружка, пожалуй, ни о чем не думал, кроме одного — каким образом спасти свою жизнь. Пасербек извергал проклятия и чертыхался, потом замолчал и стал шагать взад-вперед по штреку.
— Я еще и не жил-то, а теперь тут подыхай! — вдруг вырвалось у него, и он стал кусать пальцы.
— Не распускай, дурак, нюни! — сказал я ему строго.
— Вам-то что! — огрызнулся он. — Вы старый дед, у вас жизнь позади, а я молодой…
— Вонючий мозгляк! — заорал я. — Кто тут говорит о смерти? Чуть огонек занялся в выработке или еще где-нибудь, ты сразу в штаны наложил! Да ведь мы тут в безопасности, дым сюда не дойдет! А воздуха нам хватит, пожалуй, на неделю!.. И до того времени нас спасут!..
Эти слова я произнес очень уверенно. Так, будто я, к примеру, говорил о том, что мне, мол, докучает блоха, но я ее поймаю. Пасербек поглядел на меня. Я собрал все силы и глядел в его перепуганные глаза. Я поднял лампу.
— Вы так думаете? — спросил он. По его тону я почувствовал, что он мне поверил.
— Сопляк! Неужели я трепаться буду? — грубовато ответил я. Успокоившись, он сел.
Я посмотрел на Кухарчика. Он съежился. Подбородком уперся в колени. В тусклом свете двух ламп он был похож на роденовского «Мыслителя», копию которого я видел, кажется, во Флоренции… Да не важно где.
Я знал, что он думает об Ильзе и о голубях. А скорее, только об Ильзе. Из его рассказа я понял — Ильза занимает в его жизни главное место. И теперь его мучили мысли о том, что будет, если Герберт узнает, что Ильза стала приемной дочерью брата. Зря он здесь проболтался. Еще разнесут по свету… Могут разнести, если мы выйдем отсюда. Мало-помалу я начал терять надежду.
Я посмотрел на часы.
Уже десятый час мы сидим тут, отрезанные от мира пожаром. Проклятая тишина!.. Даже в ушах звенит! Дзинь, дзинь, дзинь!.. Словно кто-то звонит отходную на башенке кладбищенской часовни.
— У вас тоже звенит в ушах? — нарушил тишину астматический голос Кужейки.
Никто не ответил. Вопрос Кужейки показался глупым. Все сидели молча и слушали, как тишина вызванивает отходную. Ведь если спасатели не придут — нам конец! Доберется сюда дым — и крышка! Хоть бы по крайней мере не долго мучиться!
И я так подумывал.
Тут у меня мелькнуло подозрение: а вдруг товарищи примирились с мыслью, что помощь не придет? А ведь они знали, так же хорошо, как и я, что спасатели пробиваются в черном удушливом дыму — первый идет на ощупь, прокладывает дорогу с помощью кайла. Он обвязал себя канатом, а товарищи прицепились к канату крюками у поясов и идут за ним следом, как «Слепые» Брейгеля. Те держатся за палки, а спасатели держатся за веревку и осторожно ступают. Лампы тускло мерцают в дыму. Старший идет последним и следит. Если канат дернулся — значит, кто-то споткнулся, упал. Либо кто-то из четверки потерял сознание, потому что дым просочился под маску. Старший ждет. Канат натянется — все в порядке. Если повиснет неподвижно, надо отступать и тащить за собой угоревшего. Звать, спрашивать бесполезно — маска глушит голос. Надо проверять руками.
Я представлял себе крестный путь такого отряда. Задыхаются, мокрые от пота — температура все время повышается, сбиваются с дороги, сворачивают, ищут прохода боковыми путями, чтобы попасть в пятый и третий штрек. Потом уходят — больше нет сил. Идет следующая команда. Третья, десятая… И каждая отступает с полдороги.
Но одиннадцатый отряд дойдет — утешал я себя, чтобы не поддаться сомнению. Если не одиннадцатый, так двенадцатый! А вдруг никто не дойдет?
