Я онемел от удивления, услышав столь простую истину, и долго над ней раздумывал, до тех пор, пока патер Кристофоро, весьма довольный тем, что лишил меня дара речи своей мудростью, не постучал палочкой и не сказал:

— Ну, выпьем, что ли, ибо in vino Veritas[29]. А то, что я тебе сказал, берет начало в вине. И не мешало бы тебе знать, ты, австрийское чучело, что это напиток не простой. Слышал ты когда-нибудь про Кану Галилейскую? Сам Христос не брезговал вином, когда был почетным гостем на свадьбе, и, когда не хватило вина, а там собрались бесстыдные пьяницы, он превратил воду в вино, чтобы пирующие не жаловались. Вот как было в Кане Галилейской! А тебе известно, что такое солнечный напиток? Нет? Да откуда тебе и знать! В этом вине есть солнце! Мало того! Расплавленное солнце! Выходит, это благородный напиток, и мне весьма жаль, что он должен попасть в твою австрийскую глотку! Но с божьей волей надо мириться. В особенности же потому, что ты уверяешь, будто война кончится, когда в бочке начнет просвечивать дно! А ты случаем не врешь? Если ты соврал, так после смерти будешь пить в аду кипящую смолу! Ну, признавайся!

— Ваше преподобие, вы скоро убедитесь, что я не вру! Не успеем мы осушить бочку, как войне придет конец!..

— …per omnia saecula saeculorum[30], — благоговейно произнес он.

— Аминь! — добавил я.

И в ознаменование столь торжественной минуты мы осушили до дна кувшин.

Тем временем в сердце мое стала просачиваться тревога. А вдруг мы вино выпьем, а война так и не кончится? Что тогда? Преподобный патер Кристофоро обрушит на меня проклятие, а у меня душа будет болеть из-за того, что я обидел такого достойного человека. Однако патер прервал мои мрачные размышления.

— Жаль мне вина, искренне жаль! Но чего не сделаешь для блага человечества! Пойдем в погреб! Я измерю палочкой, сколько еще осталось этого божественного напитка! И так узнаю, когда кончится война!

— И по этому случаю, ваше преподобие, нацедим еще один кувшинчик, а то он уже пустой!

Патер Кристофоро смиренно махнул рукой и повел меня в погреб. Святые, вырезанные из липы и источенные червями, таращили на нас удивленные глаза, словно негодуя от вида двух пьяниц.

— А вы, святые, лентяи, — ворчал патер Кристофоро, глядя на статуи, — бездельничаете тут, вместо того чтобы молиться о скором окончании войны! Но я на вас не сержусь, вы уберегли бочонок! Ну, действуй, австрийское чучело! Отодвинь этих лентяев! Только осторожнее, — как бы у них не отлетела святая голова или нога!..

Я прислонил святых к стене, отгреб солому, и мы спустились во второй погреб совсем как воры, забравшиеся в государственную сокровищницу. Мы передвигались осторожно, на цыпочках, оглядываясь, не следят ли за нами. Я нацедил полный кувшин, а патер Кристофоро измерил палочкой, сколько вина осталось в бочке. Ну, еще много!

А не пригласить ли нам этих мясников из лазарета? Ну, знаешь, ваших врачей. Если будем пить впятером, война, пожалуй, раньше кончится?

Упаси бог, ваше преподобие! Не советую поить их нашим…

— Моим! — возмущенно крикнул патер.

— …нельзя нам поить их вашим вином, ведь они пьянчуги никудышние!

— Какие?

— Никудышние!

— Впервые слышу про лекарей такое! Ну да ладно, говори, что ты знаешь про них.

— Налижутся они, как скоты, а хирургу ведь полагается быть трезвым!

— Ты прав! Хирург должен быть трезвым! Выпьем сами за их здоровье! А для них хорош и вонючий ром, который делают из австрийской сивухи! Вино буду пить только я да ты, хотя ты его и не достоин! Но все в руцех божиих! Бог дал — австриец выпил, и да святится имя господне! Знаешь, ты бы у меня полетел отсюда вверх тормашками, ибо ты еси австриец, но господь бог смилостивился над тобой, и голова у тебя немножко варит. Ты мне нравишься, хоть и не должен нравиться! Ну, раскладывай святых на соломе!

Уложил я святых на соломе, а потом говорю ему:

— Преподобный отец, а после войны ксендз-каноник! Долго уже я терплю от вашего преподобия брань и хулу…

— Я тебя браню? Что ты болтаешь?

— Вы меня обзываете австрийцем, а я вовсе не австриец!

— Кто же ты тогда, чучело? Шляешься по моему приходу и по моей итальянской земле в австрийском мундире — насторожился почтенный патер.

— Да я поляк!

— Кто такой? Я не расслышал!

— Поляк!

— Господи помилуй! — вскричал этот достойный человек. — Ты поляк? Defensor fidei[31]? Собеский? Мицкевич? Черная богоматерь ченстоховская! Парень, ты обезьяний король, ты кобылий сын! Дай твою морду! Поди сюда, я тебя обниму! А кувшин осторожно поставь на пол, чтобы не пролить ни капельки! Почему ты мне этого сразу не сказал?

Ну и обнимал же он меня, целовал, исцарапал все лицо своей косматой бородой, а потом сказал:

— Пойдем, брат поляк! Выпьем за здоровье Собеского, Мицкевича, черной богоматери ченстоховской!.. Пойдем!..

Умиленные и растроганные, мы вылезли из погреба, но едва сели за стол, как раздался стук в окошко. А была уже глубокая ночь. Я вышел на улицу и увидел какого-то оборванца, притаившегося у стены.

— Кто там? — спросил я по-итальянски.

— Я к приходскому священнику. Пришел звать к больному, — ответил мне он на ломбардском диалекте.

— Тогда входи…

Из темноты вышел молодой человек и остановился в полосе света, падавшего через открытую дверь. Он был похож на калабрийского разбойника. Берет лихо сдвинут на правое ухо, горские лапти, перевязанные ремешками, распахнутая на груди сорочка, мрачные глаза, взлохмаченная голова. Он стоял явно в нерешительности. Видно, не ожидал встретить австрийского солдата, говорящего по-итальянски.

— Входи же! — повторил я и жестом пригласил его войти в дом. Он вошел, волком глядя на меня. Из комнаты выглянул патер Кристофоро. Я догадался, что человек этот ему знаком, потому что патер нисколько не удивился, увидев его. Мне показалось, что он даже многозначительно ему подмигнул.

Патер попросил меня выйти из комнаты.

— Иди-ка спать, братец, а у меня еще есть дела… Надо сходить к больному…

Я с неохотой отправился в свою комнатушку на чердаке. В кувшине оставалось еще вино. Однако я утешал себя тем, что завтра наверстаю упущенное.

Проснувшись поутру, я пошел за завтраком — походная кухня дымила прямо на берегу реки, поблизости от склада боеприпасов, охраняемого двенадцатью солдатами, — и с удивлением увидел патера Кристофоро, который ходил из одной лачуги в другую. Лачуг было немного. Они расположились у самой реки, в то время как приходский дом, разбитая снарядами церковь и школа, превращенная в полевой лазарет, стояли на пригорке.

Потом я увидел, как из лачуг выходят старухи и дети. Других жителей здесь не было. Старухи и дети тащили узлы и мешки, направляясь к церкви. Я слышал, как они громко жаловались, взывая к какому-то святому, видимо их покровителю, вздыхали и крестились.

— Почему старухи и дети покидают свои лачуги? — спросил я у патера.

Он словно не расслышал и вместо ответа задал мне странный вопрос:

— Сколько всего ваших солдат?

— Ведь вы сами знаете, ваше преподобие! Девять солдат, капрал, сержант и повар…

— И все они должны там торчать?

— Где?

— Ну, там! У реки!

— Не все. Только трое часовых у склада боеприпасов.

— А остальные?

— Играют в карты, давят вшей, стирают в реке рубашки.

— Ты заслужишь венец небесный, если кое-что для меня сделаешь! И для них… — таинственно добавил он.

— А что надо сделать?

Он достал из кармана сутаны часы, посмотрел на них, задумался. А потом сказал:

— Передай им, чтобы в десять часов пришли ко мне!

— Отчего же нет, я могу это сделать для вашего преподобия. Только они не придут.

— Почему не придут?

— Они подумают, что вы хотите читать им проповедь.