– Нет, – говорит. – Не отрываешься… Запустили мы это дело. Подготовься, а месяца через два сделаешь нам сообщение.

– Ну месяца за два я управлюсь.

Так я думал тогда.

– …А знаешь, почему ты перестал летать?

– Почему, Илларион?

– Потому что тебе понадобилось, чтобы летали все.

– Так я ведь не скрывал этого, Илларион.

– А кто будет по земле ходить?

– Ходить по земле должны все, и летать тоже все.

– Опоздал ты с этим делом, – сказал Илларион. – Все и так летают. Я этим летом летал в Сочи.

– Это не вы летали. Это аэроплан летал, а вы в нём спали.

– Ну самолёт летал, какая разница?

– И аэроплан не летал, а изо всех сил старался не упасть. Разве это полёт? Полёт – это когда ты легче воздуха, как рыба легче воды.

– Рыба не легче воды.

– Но у неё пузырь, который легче воды.

– А что у человека легче воздуха? – спросил Илларион.

– Желания.

– Любые?

– Нет… Направленные вверх… В небо…

Якушев мне сказал:

…У Тициана есть картина – “Любовь земная и любовь небесная”. По обе стороны какой-то чаши сидят две женщины – одна в парчовом платье, а другая голая. Какая из них любовь земная, а какая небесная – сам чёрт не разберёт.

…Княгиня поначалу обрадовалась, что я в Ленинку стал ходить.

– Правильно. Пора готовиться к новой жизни. Ты по каким предметам готовишься?

А потом забастовала. Меня целыми днями дома нет. После работы я туда – и до закрытия.

Парторг говорит:

– Мне твоя тёща звонила. Жаловалась, дома не бываешь. Как идёт подготовка?

– Пошлите её подальше.

– Подготовку?

– Тёщу.

– Нет, так тоже нельзя.

– Анатолий Борисович, мне поговорить не с кем. В читальном зале не поговоришь, а в курилке только про баб и про “Жигули”.

– Я тебя с одним мужиком познакомлю. В школе с ним учился. Якушев Костя. Он про Леонардо всё знает.

– Познакомьте, Анатолий Борисович. Я вам сто плакатов нарисую.

– У него и прозвище было Да Винчи.

– А он кто?

– Художник.

– Дело!

– И у тебя быстрей пойдёт.

…У меня после этого так дело быстро пошло, что не успел я оглянуться – жена говорит:

– Я интеллигентная женщина…

А я говорю:

– Знаю… Ты интеллигентная женщина, а я Квазимодо. Пианино ты оставляешь себе.

– Какое пианино?

– Шутка.

– Юмор – это вульгарно.

– Мама говорит. Всё знаю. Это мама твоя вульгарная.

– Маму не тронь.

– Это святое. Я знаю.

– Я твоего Якушева ненавижу. Между прочим, он мне всё время на грудь смотрит.

– Так, может, больше смотреть не на что?

– Коля… Что ты делаешь?.. Где наша любовь?

– У мамы спроси.

– Она мне всю жизнь отдала.

– Отняла, – говорю. – Пойдём в музей.

– Голых женщин смотреть? Да?

– Одетых. В Третьяковку пойдём. Якушев велел к Сурикову приглядеться.

– То Леонардо, то Суриков, то Илларион. Я твоего Иллариона ненавижу.

– Пойдем в музей.

– Нет.

– Пойдём в музей!

– Не пойду.

– Пойдём в музей…

– Пойдём.

Я в то время занимался как бешеный. То времени девать некуда, а то сутки мигают как светофор…

Два месяца промигало, я сообщение в клубе сделал. По энциклопедии. А то, что я про Леонардо в Ленинке вычитал – этого не расскажешь. Слов таких у меня тогда не было. Закружило меня. Сплю и вижу ту эпоху итальянского Возрождения. Пока Якушев не сказал:

– Затормози. А то специалистом станешь.

– Дядя Костя, а разве плохо?

– Художник в тебе пропадёт. Засохнет.

– Почему?

– Материал задушит. Полюбишь болтать про Леонардо, а его разлюбишь.

– А что делать?

– Тебе надо цветом захлебнуться. Пора тебе Сурикова поглядеть. Иди. Придёшь – расскажешь. Только не ври. Не понравится, так и говори – не понравилось. Иди. Да жену возьми.

– Зачем?

– Возьми. Знаю, что говорю.

А это у нас не первый разговор с ним про Сурикова.

Ну, потопали мы. Я такси взял. Согласилась всё же ехать моя Княгиня.

Не спугнуть бы. Только бы глядеть не мешала.

Подъезжаем к Третьяковской галерее – опять очередь. В полпереулка.

– Всюду у нас очереди, – говорит Княгиня.

– Не срамись, – говорю. – Не за гарнитурами очередь.

– Давай займём, – говорит. – А пока погуляем.

Заняли мы очередь за одним из Челябинска, а позади нас из Бурятской автономной пять человек. Говорят – ничего не поймёшь.

Стали неподалёку ходить. Выпили кофе с бутербродами – напротив Третьяковской галереи палатка. Рядом школа художественная. По двору шмокадявки с этюдниками бродят, и лапы перемазанные. Автобусы стоят. “Интурист” машины гоняет.

– Смотри, какая решётка богатая, – говорит Княгиня. – Войдём, поглядим.

– Библиотека, – говорю.

– Вот люди жили… – говорит Княгиня.

– Которые решётку делали?

– Это меня не касается.

– Зря я тебя позвал.

– Я могу уехать.

И всё такое в этом роде.

– Ну скоро там?.. А то я устала ждать.

– Пускают… Бежим.

Пошли мы по Третьяковке. Картин бесчисленно. Княгиня:

– Смотри, какая картина красивая. Вот бы нам такую над тахтой. Дорогая, наверно. А раньше, наверно, дешёвая была. Сейчас все предметы роскоши дорожают. Коля, а это кто? У него лицо незначительное. Я бы за него не пошла. Коля, а это, смотри, Пушкин. Как живой. Кипренского. Я знаю.

Экскурсоводы орут. Княгиня ахает.

А тут звук выключили. Вижу только, Княгиня рот разевает, как рыба, а слов не слышно. Это значит я картину увидал и опять про Леонардо вспомнил. Александр Иванов. “Явление Христа народу”. Тихая картина. А вокруг тихие люди. А по стенам тихие этюды к этой картине. И тут я почему-то снова вспомнил Леонардо.

Нет, подумал я, мало я ещё про Леонардо знаю. Продолжим. Не нахлебался я ещё этого варева. Надо разобраться. Я докопаюсь. Самому мне художником не быть, это я понял. Но я докопаюсь до сути. А до какой сути – сам не знаю.

Смотрю на картину – Александр Иванов, русский человек, а картину написал из чужой жизни. Значит, надо ему это было для чего-то, значит, можно проникнуть. Во всё.

Иоанн Креститель – лицо мощное. А вдалеке тихая фигура. Слева – ветки, а справа мой предок сидит, улыбается сквозь слёзы – раб несчастный. Понять старается, что к чему.

– Коля, идём. Не надо… Это религиозная картина? – шёпотом спрашивает Княгиня.