Почти все горные путешествия, в общем, совершаются и оканчиваются так же, как и это: карабкаешься, измученный, по целым суткам, не видя конца пути и уже потеряв всякую надежду на достижение цели, и вдруг, совершенно неожиданно и без малейшей подготовки, видишь, что все уже кончено, бросаешься в изнеможении на землю и в один миг забываешь все свои мучения при виде того, что открывается перед глазами. Смотреть с огромной высоты на окружающую природу — это какое-то новое чувство, понять которое может лишь тот, кто сам его испытал.
Когда мы насмотрелись вдоволь и проглотили содержимое наших котомок, день начал сильно склоняться к вечеру, и необходимо было подумать об обратном пути, который мы всегда совершали очень быстро, большей частью бегом, потому что в этих случаях само тело помогает движению и для ног ничего не остается, как только сдерживать его стремительность, где слишком круто. Мой товарищ пошел осмотреть боковые склоны и возвратился, говоря, что нашел место, где часть горы обвалилась, и по обвалу, кажется, возможно спуститься в несколько минут в одну из верхних долин. Потом мы узнали, что этот обвал или, скорее, один из его предшественников описывается во всех подробных геологических сочинениях. Еще за сотню или более лет до нашего путешествия часть вершины Граммона рухнула на том самом обрыве, где мы сидели, и свалилась в Женевское озеро с такой ужасающей силой, что волна от ее падения прокатилась по всей его ширине, более чем на 20 верст расстояниями в один миг смыла и разрушила до основания все деревни, находившиеся на противоположном берегу, не оставив в живых ни одного их жителя. Часть этого обвала, направившуюся в боковую долину, или, вернее, одного из последующих недавних обвалов (потому что на нем не было никакой растительности) и нашел мой товарищ.
Когда я подошел посмотреть на это место, я увидел замечательно дикую картину. Весь обрыв представлял собой одну сплошную груду желтого мелкого щебня и нагроможденных на ней в разных местах обломков скал всевозможной величины (иногда с целую комнату), и все это круто спускалось вниз, в долину, примерно на полверсты расстояния. Подняться по такой круче было бы совсем невозможно, но спуститься казалось очень легко и соблазнительно.
И вот мы взяли, да и стали спускаться.
Только едва мы очутились на этом обвале, как часть щебня сейчас же начала поддаваться под нашими ногами и медленно сползать вместе с нами вниз. А всего хуже было то, что по мере того, как ехал под нами щебень, он отнимал подпору и от некоторых из камней, лежащих выше нас, и мимо нас, один за другим, начали прыгать и подскакивать по склону камни всевозможных величин: одни не больше лошадиной головы, а, изредка и в целое кресло. Возвращаться вверх уже не было никакой возможности, и нам не оставалось другого выбора, как, разойдясь подальше друг от друга, чтоб каждому иметь дело лишь со своими собственными камнями, смотреть зорко вверх и вовремя отскакивать в стороны, пропуская мимо себя то одного, то другого прыгуна и осторожно отступая в косом направлении вниз. В конце концов мы оба отделались лишь несколькими синяками на ногах, но когда снова сошлись под обвалом, то тут же дали себе клятвенное обещание никогда более не спускаться по таким местам.
Однако и этим еще не кончились наши приключения. Пока мы играли в чехарду с камнями, солнце успело скрыться за горой, а перед нами оставалось еще значительно более половины горы. На наше счастье, почти полная луна освещала этот самый склон, и при ее свете мы бегом миновали всю верхнюю долину и начали снова спускаться по сухому руслу одного из горных оврагов. Приходилось страшно спешить, потому что луна должна была скоро уйти за край оврага, и тогда мы очутились бы в абсолютной темноте. Поэтому мы почти бегом спрыгивали с уступа на уступ по острым скалам русла, цепляясь руками за верхние утесы. Русло же шло все круче и круче, и вдруг мы совершенно неожиданно увидали себя на самом краю вертикального обрыва в несколько десятков сажен. Пришлось карабкаться снова вверх, и только тут мы убедились, что благодаря неверному лунному свету, скрадывающему всякие понижения почвы, мы беззаботно и спеша спускались по одной из самых страшных круч. Как мы ни разу не оступились, мы совершенно не могли понять во время чрезвычайно трудного обратного подъема! Однако выбраться из оврага все-таки успели ранее ухода луны за гору и, кроме того, почти сейчас же нашли и тропинку, которая без труда привела нас на одну из проезжих дорог около Ронской долины. Всякая опасность теперь миновала, но зато в самую средину ночи (как это очень часто бывает в горах в оч′ень жаркое время) на нас вдруг налетела еще новая гроза со страшным и очень теплым ливнем, который промочил нас в несколько минут до костей и покрыл все наше платье брызгами с дороги.
В абсолютной темноте, которую, к счастью, постоянно освещали молнии, мы оба бежали по дороге, заботясь лишь о том, чтобы не свалиться в одну из боковых канав, стучались в несколько придорожных гостиниц, но никуда нас не пускали под предлогом неимения комнат, а на самом деле из боязни, что мы затопим все полы потоками текущей с нас воды и грязи. Наконец, уже на самом берегу, над нами сжалились в одном отеле, уложили в мягкие постели, обернув простынями, а все наше белье и платье унесли сушиться на кухне.
Утром приходим на пристань у подошвы горы и что же видим?! Вся наша компания, кроме доктора, уже там, в ожидании того же самого парохода для обратной поездки домой, через Женевское озеро.
— Ну что, добрались ли до вершины? — раздаются при нашем появлении десятки голосов.
— Конечно, — отвечаем мы, — и все видели! Ну а вы?
— А мы, — отвечают, — очень весело провели весь день пониже и с большими удобствами переночевали в одном из отелей.
Затем, смотрим, является и наш доктор… Он все еще не хотел оставить восхождения, и ему удалось добраться до того самого козьего сарайчика перед крышеобразным склоном, по которому мы лезли на вершину. Но на его вопрос о нас пастух только ткнул пальцем в небо и сказал скептически: «Полезли по таким местам, где даже и козы не ходят, ни за что не доберутся». Услыхав такое решение, доктор подумал… и повернул назад. Но и его застала внизу та же самая гроза, и он безуспешно звонил по всем гостиницам, пока наконец не постучался с отчаяния в ворота небольшого тюремного здания, где сторож согласился приютить его за несколько франков, с тем условием, чтобы он был заперт на ключ в одной из одиночных камер и ушел на рассвете, пока его никто не видел. К довершению же всего, когда мы сели на пароход, красная феска с кисточкой на голове нашего «помещика», потерявшего свою шляпу, возбудила чрезвычайное любопытство всех пассажиров и в особенности пассажирок. «Турок, турок! Смотрите турка!» — шептали со всех сторон, и все туристки спешили протесниться к нашей группе, чтоб разглядеть его во всех подробностях.
Так и кончилось это самое замечательное по своим приключениям путешествие, и долго потом мы со смехом вспоминали между собой его различные эпизоды.
Ну вот, Верочка, я и исполнил наконец твое желание рассказать что-нибудь о моих альпийских похождениях. Довольна ли ты? Но зато теперь для частных разговоров с вами остается у меня мало места.
Как смешно описал ты, Петя, эту крошку Лери.
У меня теперь так и звенит в ушах ее воображаемый голосок: «Петя, чай! Маня, чай!» Сразу видно, что дочка ваша уже принадлежит 20-му веку. И, признаюсь, это мне больше нравится, чем церемонное обращение с родителями — «на вы», — которому нас научили в детстве. Если б мне когда-нибудь снова удалось увидаться с мамашей, я прежде всего попросил бы у нее позволения говорить ей «ты», как в раннем детстве, это несравненно проще и нежнее.
Что это у вас за кавалькады составлялись летом, Верочка? Кто из вас наездники и наездницы? Ездит ли кто-нибудь из вас на велосипеде? Когда же ты, Катя, пришлешь мне обещанные карточки всех вас?
Не придавай, Груша, такого трагического значения несколько грустным размышлениям, иногда прорывающимся в моих письмах. В общем, я не склонен к унынию ни в каких обстоятельствах жизни и считаю повешенный нос одной из самых неприличных вещей в мире, потому что он нарушает хорошее настроение и у всех окружающих. Как поживает теперь наша милая Молога, со всеми ее летними и зимними заботами и увеселениями?
