Большая часть того, что трогало мою душу в те дни, сегодня представляется мне романтической тоской молодого неприкаянного идеалиста без определенных жизненных целей. Я наделял этих странных, экзотических людей, которых я знал совсем немного, всеми добродетелями, в которых моя собственная культура, как мне казалось, испытывала недостаток. Будучи воспитанным матерью-одиночкой, я подозреваю, что мной также двигало желание обрести отсутствующего отца. Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим, в чем я не мог сомневаться, но чему я не мог дать адекватного названия. Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение». Хотя я весьма смутно представлял себе, что такое «пробуждение», я встал на путь, ведущий к нему.

...

Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим.

Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение»

3. Ученик

Я СНЯЛ вышедший из употребления хлев с шиферной крышей и крошащимися стенами на террасе ниже Глен-Мора, большого, но заброшенного дома коллониальной эпохи в лесу близ Маклеод Ганда. Я срезал свои длинные набитые вшами волосы, сократил количество выкуриваемого гашиша, накупил четок и начал расшифровывать тибетский алфавит. Я соорудил алтарь из старой коробки из-под фруктов, на которую я поставил дешевую статую Будды, а вдоль нее пристроил покоробившиеся черно-белые фотографии Далай-ламы, его старшего и младшего наставников и геше Даргье. Каждое утро я наполнял водой семь медных чашечек и вместе с масляной лампадой и ароматической палочкой подносил их буддам и бодхисаттвам десяти сторон света. Почти в одну ночь я стал благочестивым и серьезным семинаристом. Читая мантры, с книгами и деревянной доской для письма в сумке на плече я спускался вниз по крутой, каменистой дороге к Библиотеке и все утро сидел со скрещенными ногами перед геше Даргье, старательно записывая все, что он говорил. Каждый день проживания в деревне я давал уроки английского в обмен на занятия по тибетскому языку. Потом возвращался в свой хлев, чтобы разбирать сделанные утром записи при тусклом свете керосиновой лампы, заучивать словарь и экспериментировать с медитацией.

...

Почти в одну ночь я стал благочестивым и серьезным учеником

Я узнал, что человеческое рождение – величайшая редкость. По словам гешела, возможность переродиться человеком столь же редка, как если бы слепая черепаха, которая всплывает раз в сто лет, попала головой в золотое ярмо, плавающее по поверхности океана. Из всех возможных форм, в которых можно родиться заново, человеческое рождение самое ценное, потому что только оно обеспечивает досуг и необходимые условия для практики Дхармы, которая указывает путь, ведущий к прекращению страданий. Но человеческая жизнь весьма коротка и может оборваться в любой момент. Поэтому чрезвычайно важно сконцентрировать всю свою энергию и способности на задаче достижения пробуждения, и не только ради нас самих, но и ради всех живых существ, которые страдают так же, как и мы.

...

Человеческое рождение самое ценное, потому что только оно обеспечивает досуг и необходимые условия для практики Дхармы, которая указывает путь, ведущий к прекращению страданий

Страстная убежденность, с которой геше Даргье излагал это учение, вселяла в меня стремление реализовать эту задачу. Дхарма открывала новые и невиданные перспективы. Мое существование было намного больше моей краткой, трагической жизни на земле. Сознание, благодаря которому я жив, путешествовало по бесконечной череде рождений и смертей с безначальных времен. Я был богом, титаном, животным, человеком, женщиной, птицей, насекомым, призраком, жителем ада. Теперь я встретился, возможно в первый раз, с учителем, который мог показать мне выход из этого циклического существования, которое, несмотря на все вершины и падения, в конце концов, ведет в никуда. Каждый должен поэтому не только оставить все преходящие радости этой жизни, но не стремиться даже к наградам на небесах, которые можно получить за добродетельную жизнь.

Таким образом, каждое существо стремится к Нирване, конечному «угасанию» неведения и жажды, которые вызывают деяния, двигающие его по бесконечному циклу рождений и смертей.

Ежедневно размышляя об этих идеях, рассматривая их под разными углами, я был готов со всей серьезностью спросить, для чего мы живем, что имеет наибольшее значение для меня и всех вокруг, что это за высшие ценности, ради которых можно даже умереть. В то же самое время я начал осознавать, насколько все эфемерно. Я ощущал присутствие смерти в своих костях. Я понимал, как это важно – знать, что каждый день на земле может быть последним. Но вместо того, чтобы становиться мрачным и больным от таких мыслей, я все интенсивнее ощущал себя живым. Эти размышления вызывали у меня своего рода восторг, с которым я вырывался из унылой повседневности и встречался с чудом каждый миг возникающей и исчезающей жизни. Я усваивал учение с такой жадностью, как человек, измученный жаждой, пьет пресную воду. Никогда прежде никто не просил меня размышлять об этих экзистенциальных и моральных проблемах. Теперь я столкнулся с традицией, которая не только придавала им большое значение, но и предлагала систематический метод сосредоточения на них таким образом, что они проникали в центр моего самосознания.

...

Я был богом, титаном, животным, человеком, женщиной, птицей, насекомым, призраком, жителем ада. Теперь я встретился возможно, в первый раз, с учителем, который мог показать мне выход из этого циклического существования

Геше Даргье учил, что в тот или иной момент своего движения по бесконечным рождениям каждое живое существо было моей матерью. Как же я могу стремиться к освобождению из круговорота циклического существования, если те, кто воспитывал и кормил меня в детстве, кто жертвовал своим благополучием ради меня, все еще оставались в ловушке порочного круга рождений и смертей? Конечно, я был обязан отплатить им за их доброту, но как лучше сделать это, если не путём достижения пробуждения не для себя, но для них. Если я действительно хочу облегчить их страдания, я должен показать им путь, который положит конец циклическому существованию, а следовательно, и страданию. Но, чтобы быть в состоянии указать кому-то еще этот путь, требуется, чтобы я достиг цели самостоятельно. Поэтому я должен посвятить свою жизнь достижению пробуждения ради «всех существ-матерей» и не ослаблять своих усилий, пока каждый из них, без исключения, не будет освобожден от рождения и смерти. Это – обет бодхисаттвы, альтруистическое обязательство, которое лежит в основе буддизма Махаяны (Великой колесницы), в противоположность Хинаяне («Малой колеснице»), высшей целью которой считается личное спасение.

...

Я должен посвятить свою жизнь достижению пробуждения ради «матери всех живых существ» и не ослаблять своих усилий, пока каждый из них, без исключения, не будет освобожден от рождения и смерти

Я уничижался и вдохновлялся этим идеалом универсального, неэгоистичного сострадания. Он придавал мне ощущение высокой цели, призвания, которое распространялось далеко за рамки этого существования, на все будущие бесчисленные жизни. Так в присутствии геше Даргье я взял обет бодхисаттвы и обещал избавиться от эгоистичного взгляда на мир и навеки посвятить себя благополучию других.