Понемногу Раиса привыкла к новому месту службы. Мирная тыловая открытость примелькалась, и она уже не чувствовала себя беззащитной в открытом, считай в чистом поле выросшем больничном городке. Даже когда объявляли воздушную тревогу.

Родилась уверенность, что она снова на своем месте. Вот начальство отметило за хорошую технику гипсования. Девушки-сестры зовут тетей Раей, точно так же, как звали в Крыму. Значит, все идет так, как и должно быть. И вести с фронта обнадеживают с каждой сводкой. С такими мыслями Раиса заступила на очередное дежурство, по графику стояли вечер и ночь, и пошла обходить палаты на своем этаже.

Еще не расставшийся с костылями, но заметно бодрый Лазарев сидел, обложившись учебниками анатомии. Бывший архитектор нашел себя в жанре технического рисовальщика. Еще будучи лежачим, он, за неимением другой натуры, начал зарисовывать во всех видах собственную ногу. На пятый день эти рисунки увидел начальник госпиталя, похвалил и попросил автора по возможности не оставлять это полезное занятие. То ли подействовали убеждения о важности таких зарисовок для хирургии, то ли то, что наброски понравились самому Миротворцеву, то ли их автор сам понял, что это в десятки раз важнее любых стенгазет и графиков. Но в дело Лазарев ушел с головой и теперь старательно читал и зарисовывал. Он даже про карикатуры почти позабыл.

Привычно отсалютовав Раисе карандашом, "наше вам, с кисточкой", он придвинул поближе лампу, и углубился в чтение, для порядка ворча себе под нос, "и как у вашего брата вся эта латынь в голове умещается, моя уже по швам идет".

В палате для выздоравливающих собрались все ходячие, там стояло радио и ждали вечерней сводки. А пока время не подошло, слушали, как девушка-санитарка, маленькая и очень серьезная школьница, читает вслух. Мало-мальски интересные книги были нарасхват, на Джека Лондона или Жюль Верна занимали очередь, оставалась школьная программа.

- “Обстоятельства требуют… я должен вас оставить, — сказал он наконец, — вы скоро, может быть, услышите… Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться…” — она старалась читать с выражением, как будто отвечая на уроке литературы. Пожалуй, учительница поставила бы “пять”. Хотя неутомимая руководительница драмкружка в брянском детдоме, доброй памяти Анна Феликсовна, посоветовала бы не так торопиться. — “Я не то, что вы предполагаете, — продолжал он, потупя голову, — я не француз Дефорж, я Дубровский”.

Раиса невольно улыбнулась, вспомнив, как в том же возрасте читала Пушкина с подругами по ролям, и вышла, притворив дверь.

“Я Дубровский”. Начальник плавучего госпиталя СТС-145 очень уважал своего однофамильца. “Спокойно, Маша! Я Дубровский”, - этой присказкой ободрял он свою незаменимую помощницу, старшую медсестру Машу Аристархову.

Внезапно очень ясно, до последней черточки, Раиса его увидела. Не пушкинского разбойника, а своего командира. В сдвинутой под подбородок марлевой маске, усталого, с тенями под глазами, но улыбающегося и очень довольного, что операция прошла хорошо, и теперь можно наконец стащить перчатки. Руки у Дубровского были маленькие, с тонкими запястьями, почти как у женщины. О том любила с тихим восторгом говорить Нина Федоровна…

Пелена упала с глаз Раисы! Внезапно и резко, как сорвавшийся с карниза лед. Почему она думала, что не помнит и при желании даже не сможет вспомнить их лиц?! “Спокойно, Маша. Я Дубровский”. Где он был в тот момент, когда упала бомба? Кажется, Нина Федоровна заступила на смену, Дубровский должен был отдыхать до Саратова. Его каюта где-то в середине. Значит… сразу?

Раиса поняла, что уже минут десять ничем не занята, а просто стоит и смотрит в окно, на понемногу темнеющее небо. И почти видит отраженные в стекле знакомые лица. Все. И в звоне трамвая, отозвавшегося тихой дрожью оконных рам, ей почудился заглушенный переборками гул машинного отделения.

Она не сразу заставила себя вернуться к работе и хорошо, что никто не заметил ее прежде. Болтаться без дела и нехорошо, и неминуемо влетит. Переживать можно и потом, после смены. “А ну тихо!” — велела себе Раиса и пошла докладывать дежурному врачу, что в отделении все в порядке.

В этот раз она как никогда ждала ночи, отчаянно надеясь, что смена выйдет тихой, никто не затяжелеет, и воздушного налета не случится. Хоть бы немного с мыслями собраться.

Ночью больничные коридоры всегда ощущались как неправдоподобно огромные. Приглушенный свет делал их почти бесконечными… Тихо, чтобы не разбудить, обойти палату. Вроде бы, все в порядке. Нет, не говорить “вроде бы”! Только: “Лично проверила, 02:30, видимых признаков ухудшения нет”. В рамках своей профессии, врач обязан формулировать четко, без всяких “вроде бы” или “кажется”. Четкость речи и четкость мышления взаимосвязаны, так учил когда-то Алексей Петрович, без четкости мышления в медицине только полы мыть можно… Как же давно это было… Эх, Алексей Петрович, стольких спас, стольких научил — а сам там и остался под городом русской славы Севастополем…

Все спят. Кто-то чуть слышно дышит, кто-то храпит, кто-то ворочается во сне…

Стоп! Это свет так падает или нехорошо заострилось лицо у спящего?

Не свет. Рукав нижней рубахи набух кровью. Слышно, как капля крови с матраса срывается вниз, ударяясь в пол. И звук этот кажется оглушительным, как разрыв бомбы.

Кровотечение! Да артериальное похоже. Порвать рукав. Нет, не фонтан, повязка же на ране, но льет сквозь марлю, как из ведра. Прижать пальцем артерию. Перестало. Что дальше-то? Ждать до утра? Дура, почему жгут в кармане не держала?! Только бинт, и тот непонятно, зачем. По привычке.

Вдруг Раисе показалось, что их накрыла тень. Словно беззвучно, едва угадывающейся знакомой походкой, подошел высокий человек в белом халате.

“Спокойнее, товарищ Поливанова, все у вас получится. Руке возвышенное положение, давящую повязку, и время добежать до поста — вызвать хирурга — у вас уже будет. Действуйте быстро, то есть не торопитесь”, - словно в голове прозвучал такой знакомый голос.

Значит, давящую повязку на рану. Руку вверх и к спинке кровати одним туром. Если не перестало кровить, то хотя б поменьше стало. Теперь бегом!

Обернувшись, Раиса никого, разумеется, не увидела — впрочем, не до того уже было. Скорей на пост — нажать кнопку звонка — схватить штатив и ампулу с физраствором да жгут — обратно к раненому… А вот через полчаса после того, как унесли лейтенанта в операционную — накатило. До самого утра Раиса сидела, ревела беззвучно и грызла до крови кулак. Каждые полчаса, как заведенная, она вставала и осматривала палату, всякий раз не то надеясь, не то боясь увидеть пыльные следы от огромных сапог. Но — не было следов.

К утру Раиса была в таком состоянии, что завотделением на обходе лично приказал накапать ей валерьянки и от следующего дежурства освободить. Спросил тихонько:

— А лейтенант Тарасов кем вам приходится?

Тут Раису прорвало в три ручья без единого связного слова, и “все понявший” врач успокоил, что и жизнь спасли, и руку сохранили, и все будет у лейтенанта в порядке.

А старший военфельдшер Поливанова, кое-как доковыляв до общежития, рухнула на постель и уснула как сознание потеряла.

Во сне она увидела себя во дворе незнакомого деревенского дома. Шумел сад, под деревьями стоял длинный стол, и вокруг шумящего самовара собрались… все! Смешил Олю анекдотами товарищ Астахов, и заваривал чай Алексей Петрович, и разливал по крохотным серебряным рюмочкам какой-то сложносочиненный немецкий ликер Гервер, и знакомая только по фотографии девушка под влюбленным взглядом Данилова нарезала копченую рыбку… Тут же, рядом, выплыло из темноты лицо Дубровского, который наливал чай Нине Федоровне, и во сне было совершенно ясно, что эти двое сказали друг другу все, о чем до сих пор молчали, и теперь у них точно все хорошо.

— Извините, товарищи, — спросила Раиса, — вы что же, все мертвые? А я что тогда тут делаю? Налет был и нас разбомбило, а я и почувствовать не успела?