Под елкой в вестибюле восседала гадалка, чернявая, бойкая, в пышных юбках, из-под которых торчали полосатые штанины больничной пижамы. Огромные серьги, вырезанные из консервной банки, приклеены к ушам пластырем. Она прятала под пеструю шаль загипсованную левую руку, но одной правой ухитрялась ловко тасовать карты да так, что карточный веер в худых пальцах то уменьшался, то рос. Гадалка всем предсказывала будущее в новом году, предсказания были местами не совсем приличные, но такие, что все покатывались со смеху.

— Ай, молодой-красивый, позолоти ручку! Всю правду расскажу, — скороговоркой тараторила гадалка, пряча за карточным веером пробивающуюся сквозь грим щетину на щеках.

— Когда война кончится, что с Гитлером будет?

— Все скажу, милый, все скажу. Накалят лом на костре да и в зад ему загонят. Холодным концом!

— А почему холодным-то?

— А чтоб не вынуть было!

Гадалка показывала фокусы с картами, ловила их из воздуха, снимала с елки, вытаскивала у зрителей из-за ворота. В руке ее маленький деревянный шарик превращался в папиросу, которую она тут же прятала в складках шали, из-под черного кудлатого парика из шерстяных ниток выуживалась за хвост тряпичная мышь, так похожая на настоящую, что сестры с визгом шарахались.

Зрители хохотали:

— Ай, Кузнецов, ну артист!

— Да что артист, — отмахивалась гадалка. — Я пока лежу, всю квалификацию потеряю. Где мне здесь как следует руку разработать? Мы такой номер на гастроли в сорок первом работали. "Два Кузнецовы два — полет под куполом!" Жене одной не летается, а я теперь как буду, со сломанным-то крылышком? Совсем что ли в фокусники податься? Не согласен! Вон, письмо получил, Епифанов, коверный наш, "звездочку" получил за разведку, такого "языка" притащил — штаб фронта ахнул! А я… Да что там, от нашей труппы небось остались один директор да лев, если жив. Он у нас старенький.

— Кто, лев или директор?

— Оба… — “гадалка” на секунду даже потеряла всю профессиональную веселость.

Раисе Кузнецов нагадал "жениха высокого, красивого, с усами как у Дениса Давыдова". Она спросила, смеясь, не из партизан ли будет. И получила ответ, что непременно из партизан, на Брянщине их много, а вы оттуда. Марецкому был дан совет купить шило: всяко пригодится, если не дырку под орден сверлить, то уж дырку в ремне вертеть — точно, потому что кормить в тылу вряд ли будут лучше.

Вечером тридцать первого декабря, когда у Раисы и Наташи Борисовой рабочая смена уже кончилась, Марецкий поймал их обеих на улице.

— Дорогие коллеги, Я… я вам как раз хотел сказать, — он смутился, как всегда смущался, — Вы же сегодня не дежурите, так?

— Так, — кивнула Наташа, — а что хочет нам сказать товарищ военврач третьего ранга? Что его оставили на отделение в новый год?

— Н-нет, — тот улыбнулся и расцвел румянцем, — я хотел сказать, что заступаю на сутки завтра. И потому, дорогие коллеги, а поедемте прямо сейчас встречать новый год ко мне. Прошу вас, Наташа, Раиса Ивановна, пожалуйста. Честное слово, я безо всякой задней мысли. Даже начальство в курсе. Не возражает. У меня, можно сказать, самая большая радость в этом году. И я вас непременно хочу познакомить…

— И кто же она? — улыбнулась Наташа.

— Да не она, а он. Мой товарищ еще по Минску. Вы мне не поверите, да я и сам себе не верю. Я вам быстро расскажу, чтобы вы не замерзли! Словом, позавчера нас, молодых врачей, везут на общую лекцию в институт, а оттуда — в образцово-показательный госпиталь на… кажется на улицу Чернышевского, я никак Саратов не запомню до конца. Словом, показывали успешные случаи излечения ранений суставов. Вот, говорят, обратите внимание, полное восстановление подвижности колена. А я смотрю — и глазам не верю! Для кого “полное восстановление”, а для меня Аркаша Морозов. С сорок первого не виделись! Такое дело, — от избытка эмоций он взмахнул руками, зацепив росшую у ворот рябину и облако снежной пыли окутало всех троих. — Я к нему, ты ли это, наш “днем и ночью кот ученый”? А я, говорит, сижу и думаю, когда же ты меня вспомнишь. И смеется. Словом, ему через неделю комиссия — и опять на фронт. Он на санлетучке работал. А тут новый год… Словом, я иду к нашему начальнику госпиталя, уже заранее готов получить нагоняй, и прошу войти в положение, позволить новый год встретить. А он взял и разрешил. Только чтобы завтра к девяти утра здесь как штык. Я набрался храбрости: можно попросить еще за двух коллег, которые не на смене, Борисову и Поливанову. Он подумал, ну ты, говорит, хитёр. Ладно, Поливанова — человек фронтовой, она вам увлекаться не даст. Идите.

— Видали? — Наташа улыбалась от уха до уха, — Вот в этом весь наш Марецкий — всю ответственность на Раису Иванну, а сам довольный.

Тот опять смутился, покраснел еще сильнее:

— Да не в этом дело… Просто, так хочется новый год встретить семейно. А моя семья, это ведь вы. Не подумайте плохого. Мы коллеги, значит почти семья. Другой у меня и нет…

— Ну, раз такое дело, — продолжала Наташа с нарочито серьезным видом, — семейное, надо поехать. Раиса Ивановна, вы как думаете? Отказать будет не по-родственному.

Раисе оставалось только согласиться, хотя если по уму, то она в этом семействе самая младшая по званию.

Марецкий жил где-то на окраине города, в той же стороне, где злосчастный железнодорожный мост. Появлялся он дома редко, считай, дневал и ночевал в госпитале.

— Там семья живет, эвакуированные. И им хорошо, и мне. У них крыша над головой, а я не волнуюсь, что дом пустой. И знаете… это приятно, когда ты приходишь, а у тебя дымок над трубами курится, — переводя дух рассказывал он, пока все трое лезли в крутую заснеженную гору. — Они знают, что я приду не один. Только рады будут, я вас познакомлю.

Окраина Саратова напоминала бы Брянск, если бы не такая крутая горка. А так, те же частные домики в снегу, печной дым столбиками в небо — к холодам. Только темно и окна едва заметны — затемнение. Но луна светит над заснеженным городом, яркая, как двугривенный. И видно даже, как далеко внизу блестит под ней скованная льдом река. В два, нет, в три раза шире Десны.

— Так, погодите-ка! — Марецкий оглянулся назад и махнул рукой идущему по боковой улочке человеку, — А вот и Аркадий. Говорил же ему — жди у кинотеатра. Нет, сам пошел гору штурмовать!

И спустился, едва не скатился вниз с горки, туда, где шагал, опираясь на палку, человек в шинели. Но от помощи тот отказался сразу.

— Вот только не надо меня перед такими красавицами выставлять инвалидом! — он налег всем телом на палку, но оказался рядом быстро, в каких-то пять шагов, — С наступающим, боевые подруги!

Познакомились. У Морозова в петлицах было уже две шпалы, повысили перед самым ранением.

— Так дело пойдет, ты, братец, к концу войны бригвоенврачом станешь, мне за тобою не угнаться.

— Мне бы не звания, — отозвался тот, когда на очередном пригорке все четверо остановились отдышаться, — а на мою «летучку» обратно. Вот еще пару раз к тебе в гости заглянуть — и сойдет за лечебную физкультуру, расхожусь.

Дом Марецкого, кирпичный, добротный, три окошка по фасаду, стоял на самом пригорке, дальше тянулись в черное небо заснеженные кусты и где-то вверху начинался местный лес, редкий, низкий, совершенно не похожий на брянский. Во дворе дома красовалась снежная баба со старым лукошком на голове.

— Ребятишки постарались, — Марецкий улыбнулся, — их двое тут. В соседнем доме библиотека детская, там целая снежная крепость во дворе. Я вам потом покажу, если хотите.

Окна были темны, за затянутыми инеем стеклами угадывались светомаскировочные шторы. На скрип калитки на крыльцо выглянула худенькая большеглазая женщина, в огромных, не по размеру валенках и в пуховом платке, наброшенном на плечи поверх легкого ситцевого платья в мелких голубых ромашках.

— Ой, Николай Станилавич! А мы вас уже ждем, ждем. Да вы не морозьте своих гостей-то, мы все протопили, тепло. А то ночью мороз обещали!