В Горьком “Абхазия” простояла в ремонте неделю. Экипаж временно перебрался на берег. Работа шла в несколько смен круглые сутки, грохот на борту стоял такой, что не уснешь. Персонал госпиталя устроили в какой-то портовой конторе. Спать приходилось вповалку на полу. Тесно и жарко, да еще и шумно — за окнами круглые сутки не умолкает порт. Опять донимали комары и мошкара. Водились здесь какие-то мелкие и особенно злые мошки, величиной не больше булавочной головки, но кусались как собаки. Нина Федоровна раздобыла в лавке военторга три флакона гвоздичного одеколона, со всеми им делилась и уверяла, что он отпугивает мошек. В тесной комнатке теперь пахло гвоздикой будто в кондитерской, но по ночам над головой все равно висел комариный зуд,

Оказалось, здесь не говорят “гудок”, потому что “это вам не паровоз”, у пароходов — свистки, причем у каждого свой. Люди бывалые различают их по голосам. Когда-то в Крыму боевые корабли по грому пушек различали. Раиса так и не освоила эту науку. Она только “Парижскую коммуну” не путала ни с кем другим, но ее и гражданские не путали.

С ремонтом успели в срок, дали наряд на склады за зенитным пулеметом и расчет — двух мальчишек, крайне огорченных назначением не на фронт под командованием немолодого полноватого сержанта.

Младший лейтенант, “начальник артиллерии” “Абхазии”, вернулся со складов очень взволнованный и кричал так, что в машинном отделении было слышно. Оказалось, что в деревянном ящике, заключавшем в себе занаряженный пулемет, не хватало трех стволов, двух затворов и еще всякого по мелочи, а один затвор был ржав и грязен настолько, что разве что в музей годился. “И это я еще герметичность кожухов проверять не стал!”

Лисицын взял с собой начарта, комиссара, Жилина и двух вооруженных санитаров “для солидности” и отправился разбираться. Но даже с таким усилением привез только бочку машинного масла, клятвенное обещание, что в Саратове пулемет найдется, и акт о некомплектности. Обсуждение вопроса возобновилось на мостике, так что опять было слышно всем, кто был неподалеку.

- “Хиба ж я знав”, - передразнивал начальника склада Жилин, — По харе куркульской видно, что все он “знав”, думал на арапа проскочить. Две бочки надо было с него стребовать, товарищ капитан.

— Не было у него двух. А вот с пулеметом худо. Они нам его таким темпом на могилу поставят. Акт о некомплектности я, что ли, вместо пулемета фрицам покажу? Понимаю, что другого пулемета на складе нету. Хуже всего, фрицы тоже это понимают.

Весь первый день пути от Горького вниз по Волге с надстройки доносились крики и топот. Вошедший в боевой раж начарт гонял новый расчет до седьмого пота, обучая пулеметчиков обращению с зенитной пушкой. Он громко сокрушался об отсутствии “ядер”, оказывается, так на языке морских артиллеристов звались практические снаряды, но рвения не ослаблял.

Эти пресловутые “ядра” и заметная отдаленность “Абхазии” от фронта опять наводили Раису на мысль о театральности происходящего. О боях под Сталинградом последние две недели только из сводок знаем. “Театр. Вот же привязалось слово! Театр военных действий, антракт!”

В Саратове пулемет нашелся. Оказался он, к изумлению Раисы, ожидавшей увидеть что-то более-менее внушительное, четырьмя “максимами”, собранными в одну конструкцию, напоминающую выложенные в ряд четыре больших шприца системы “Жане”. Судя по цвету пулеметов, собирали это грозное оружие из чего бог послал, а снабженцы зажать не успели. Но расчет остался доволен. Их перестали гонять вокруг непривычной пушки, а пробный отстрел показал, что все четыре ствола ведут огонь без задержек. По крайней мере, бил пулемет очень внушительно, как будто гудел огромный и злой шмель.

На подходе к Камышину стало ясно, что разговор о бдительности заводили все-таки не зря. При стоянке на всякий случай, все же фронт близко, выставили два поста на берегу. До отхода оставался час, не больше, когда заколыхались камыши, плеснула вода, а потом совсем рядом хлопнуло, и зеленая ракета, одна, пронесшись почти вдоль воды, мелькнула за кормой и погасла на другой стороне протоки.

Четверть часа спустя береговая вахта была в полном составе на борту. Окруженный матросами на корме “Абхазии” стоял промокший насквозь человек. Он прятал глаза и дрожал крупной дрожью.

— Товарищ капитан, взяли гада! Вот что у него нашли! — старший по дозору, торжествуя, вручил Лисицыну наган и ракетницу. — В камышах лодка спрятана. Загодя пробрался, думал не заметим!

К ракетчику пришлось приставить еще охрану, чтоб не прибили на месте. Вид у пойманного был жалкий: немолодой, тощий, небритый субъект в гражданском кургузом пиджачке и засаленной кепке. Сейчас он стоял, вжавшись спиной в фальшборт, и глядел себе под ноги. Вода лила с него ручьем, под сапогами успела натечь изрядная лужа.

На палубе собрались, кажется, все, кроме вахты в машинном отделении. Задержанного обступили плотным кольцом. Спешно назначенная охрана с трудом удерживала разгоряченных товарищей от желания перейти от слов к делу:

— Погодь, братцы. Пускай уж его отвезут куда следует. Пусть он, сволочь, расскажет, кто его научил ракеты пущать!

Боцман, очевидно нарочно, чтобы ракетчик слышал и боялся, громко припомнил о древней и страшной рыбацкой казни, что испокон веку ждала на Волге воров и душегубов: спутать злодея старой рыбацкой сетью и оставить на солнцепеке над обрывом, зной и гнус до вечера сделают свое дело.

— Да не стращай ты его, Жилин, — сказал старший моторист, — Это же фриц, он по-нашему все равно ни бельмеса небось. Ну и хилый же пошел! Видать, всех кто покрепче, под Сталинград кинули. А комаров кормить бросили которого совсем не жаль.

— Поговорить успеем, — ничего доброго не сулящим голосом произнес Лисицын и задержанный сжался под его тяжелым взглядом. — Жилин! Трех человек сейчас же отряди на берег, в поселок, там телефон. О задержанном доложить и пусть забирают!

— Есть трех человек на берег! Давай, братва, шлюпку на воду!

— Верно, товарищ капитан, допросить бы его, поганца! — сказал кто-то. — Чего ждать, пускай сейчас скажет, каких гадов он на нас приманить хотел. Братцы, кто по-немецки знает, а?

По-немецки знал только затрепанный военный разговорник из запасов начарта, но и он не помог. Шпион только трясся да смотрел по-волчьи. И лишь когда кто-то бросил, что “если эта гнида не заговорит, то в расход его и делу конец!”, просипел: “Не надо… Я все скажу”.

После этого людей от задержанного пришлось оттаскивать силой.

— Так ты русский! Да что с ним цацкаться, товарищ капитан! Ладно бы фриц, а то — Иуда проклятый! Пустите меня, братцы!

— Отставить, — пыталась вмешаться выбежавшая на палубу комиссар. — Это же самосуд! Органы НКВД разберутся.

— Зачем же самосуд? Все по законам военного времени. Сейчас, как в Гражданскую, соберем тройку и решим, на какой осине ему ногами скрести!

— Ты что ли петлю ему намылишь? — негромко спросил капитан и говоривший осекся. — Хватит. Осину свою этот Иуда и так заработал. Ждем особый отдел. За этим, — Лисицын даже не глянул в сторону задержанного, — следить, чтобы сам не утопился. Остальным — занять места согласно боевому расписанию. Р-разойдись!

Гражданский капитан Лисицын мог командовать не хуже строевого. Палуба опустела в минуту. А вот ждать, пока за задержанным явятся, пришлось почти часа два.

Вернувшийся из поселка Жилин ворчал, что особый отдел мог бы и поторопиться, им шпиона, считай на блюдечке принесли, а их где-то черти носят.

Наконец, от правого берега отошла шлюпка. На борт поднялся лейтенант НКВД в сопровождении двух милиционеров: молодого конопатого парня, не старше Луши, в форме не по росту, и пожилого. Молодой был, похоже, в милиции совсем недавно. На нем не только форма сидела кое-как, но и ремень был затянут худо, кобура с наганом все норовила сползти на живот, и он то и дело поправлял ее. Старший явился с винтовкой на ремне. Спросил деловито: