Даже в темноте Инкерман оказался бел и приметен. Огромная расселина между отвесных меловых скал, как ласточкиными гнездами, была испещрена провалами и тоннелями. Машины сновали по ее дну как рыбы между камней. Пахло дождем и дымом, откуда-то его натягивало, но дым был мирный, как из печных труб. Вот их машина подъехала ко входу в какой-то гигантский тоннель, впереди мелькнул свет. И оказались те самые штольни раз в десять больше, чем Раиса могла бы себе вообразить! После бухты - настоящий подземный дворец, под его своды можно не только город упрятать, но и все московское метро заодно.

Под землей царил непрерывный шум и гул, можно было подумать, рычит и гудит сама гора. На самом деле - это шла работа. Подземелье становилось городом.

***

“В земляных работах, как в нейрохирургии: что упущено сразу, то упущено навсегда”, - такую память оставила о себе бухта Голландия, не считая ломящей боли в спине, потому что даже закаленному человеку тяжко проводить день за днем, согнувшись. Бывали, конечно, в практике Алексея Петровича, операционные и похуже. Когда в Империалистическую командование вслед за французами решило устроить их в блиндажах, поближе к передовой (французы к тому времени от этой затеи отказались, но пока новые руководства перевели…), там потолок был еще ниже, а воздуха в чаду керосиновых ламп и парах эфира еще меньше. Но одно дело сносить такие условия в двадцать два года, и совсем другое - в сорок пять.

Однако, стоило признать: то, что безнадежно упустили в бухте, где ничего кроме электричества не удалось заставить работать, даже с огромным трудом подведенный водопровод, в Инкермане учли с запасом. Под землю уходил не только госпиталь, огромный, каких Огневу ни в одной из трех пережитых им войн не приходилось видеть, под землю уходил завод, мастерские, общежития, даже школа. И если вспомнить в Инкермане слова Пирогова о том, что в военное время врачу следует действовать сначала административно, а потом хирургически, то здесь стоило бы добавить еще одно: сначала, товарищи, все-таки столярно. И только потом - административно.

В будущих палатах визжали пилы и стучал молоток. Пахло как на стройке - опилками, известкой, краской. Но вентиляция не подводила, той духоты, что в бухте, не было.

- И все-таки, мне сложно поверить, что это, - пухлая женская рука картинным жестом обвела белые стены, - наша операционная. - Кто бы мне сказал хотя бы полгода назад, что мы вот так будем работать… Ну что же, наполовину уже готово.

Невысокая черноволосая женщина лет тридцати еще раз оглядела фронт работ. В ее глазах, тоже черных и очень глубоких, читалось понятное удивление гражданского врача, лишь вчера ставшего военным, и то пока только наполовину. Последнее можно было толковать и в прямом смысле: она была в форменной юбке и сапогах, но в гражданской белой кофточке в горошек. Вероятно, на складе просто не отыскалось гимнастерки на такую выдающуюся фигуру.

- Что же, коллега, - Алексей Петрович улыбнулся ей. - Мы не Фолькманы, но придется привыкать.

- Фолькман? - возразила она голосом неожиданно глубоким, звучным, почти оперным. - Это тот, кто грозился при должной антисептике оперировать хоть в вокзальной уборной? Да он бы здесь проглотил бы свою фамильную ложку! Но поскольку мы действительно не Фолькманы, просто берем в руки тряпку. И прошу товарищей учесть, - последнее относилось к электрикам, трудившимся над закреплением бестеневой лампы, - если вы ее опять повесите неправильно, опять заставлю переделывать!

В ее голосе сразу прорезались начальственные нотки, выдающие если не главврача, то как минимум завотделением. Командовать и работать у нее выходило одинаково хорошо и быстро. Доводя до требуемой, совершенной в ее понимании, свирепой чистоты полы и стены, она успевала еще раздавать указания девушкам-сестрам и присматривать за электриками:

- Товарищи, с лампой, учтите, я все вижу!

- Видит, - шепотом подтвердил электрик постарше, - Микол, дай отвертку. У ней глаза на затылке. В мае как мы у них в отделении лампу вешали, душу вынула.

- И слышу! Надеюсь, вы с того раза не забыли, под каким углом ее крепить.

Чистота наконец была сочтена приемлемой, электрики отправились в щитовую, подключать операционную. Грозу электриков звали Наталья Максимовна Колесник, хирург с опытом, но совершенно гражданским. В армию поступила добровольцем, звания своего (“признаю, виновата, товарищ командир”) даже не помнит, поскольку обучением их пополнения почти не занимались, а сама понимает только в морских.

- Моя специальность войне совершенно противоположна. Десять лет я помогала людям появиться на свет. Наш роддом эвакуировался еще месяц назад, но я не могла. Я - жена моряка, и я не имела права.

Она рассказывала много и с удовольствием. С одной стороны, очевидно, ей было приятно ввести нового человека в курс дела, с другой - наконец самой выговориться старшему товарищу, рассказать то, чего не обсудишь с подчиненными.

- Вы из Москвы? Очень хорошо! Тогда можете посмотреть и сравнить наше подземное царство со столичной клиникой. Здесь есть все, даже рентген. Сегодня рентгенотехники должны все установить и наладить. Давид Григорьевич лично будет проверять, - она бросила быстрый взгляд на дверь. - Надеюсь, сегодня мне за форму одежды еще не влетит. Командование тут с пониманием.

- Я, Наталья Максимовна, большую часть практики в палатках оперировал, а не в московских клиниках, - покачал головой Огнев, которому и самому было небезынтересно, что бы сказали столичные светила, окажись кто из них здесь. Да хотя бы Вишневский.

Госпиталь в штольнях получился не то, что богатый - роскошный. Даже по мирному времени роскошный. Штат собран с запасом. Полные, даже усиленные операционные бригады. Электрическое освещение, в двух операционных и перевязочных оно просто блестящее, новые сильные лампы, не всякая больница мирного времени такими похвастается. Даже отдельные рефлекторы для особо сложных операций. Не только рентген, но и кабинет физиотерапии. В перевязочной - шкафы с подогревом для гипса, так что сырости можно не опасаться. Вода, и холодная, и горячая, отопление. И все это, если судить по рассказам Колесник, появилось здесь за каких-то две-три недели.

Начальник подземного госпиталя, начсанарм Приморской армии Давид Григорьевич Соколовский лично все проверял, лично во все вникал, и, если что-то оказывалось не так, откладывал на время всю свою интеллигентность и мог указать на нерадение в таких выражениях, что Астахов бы покраснел. Да и начальства он, мягко говоря, не робел, как-то раз, минуя всю командную цепочку, отбил такую телеграмму в Москву, что недостающие лекарства появились чуть ли не из телеграфного аппарата.

Первое же совещание с личным составом напоминало военный совет перед наступлением. Да собственно, обстановка мало чем от него отличалось. Уже через два дня привезут раненых, так что развертывание придется завершать одновременно с их приемом. Составлен график работы хирургических бригад, собранных, между прочим, еще и с расчетом обучения врачей - на пять человек один опытный военный хирург, двое гражданских и двое молодых. То же с сестрами.

- При большом наплыве раненых работа в операционной - 16 часов в сутки, - увлеченно продолжал начальник госпиталя, - 3-4 часа в госпитальных отделениях для наблюдения за ранеными, и 4-6 часов сна. Все ясно?

- Так точно, - ответил Огнев и добавил совершенно серьезно, - В сутках 24 часа, и всегда можно встать на час раньше.

- Это вы к чему?

- 16 часов работы, 4 часа в госпитальном, 6 часов сна.

Возникшие было смешки под начальственным взглядом Соколовского растаяли, как утренний туман. Давид Григорьевич нахмурился, но комментировать не стал никак и перешел к следующей теме - усовершенствованному им фабричному методу Пирогова, “хирургическому конвейеру”.

- В прошлый раз Николай Иванович освобождал хирурга от подготовки раненого к операции, дачи наркоза и послеоперационных действий. А сейчас, располагая прекрасными хирургическими кадрами и достаточным количеством молодых врачей, мы оставляем ведущем хирургу бригады только собственно операцию, а наложение, например, швов делают вчерашние студенты. Отобранные, разумеется, за склонность к хирургии