Однако в течение последующих 50 лет государство стало таким могущественным, что демонстрация жестокости вместо того, чтобы подчеркнуть его (государства) силу, обычно вызывала лишь сочувствие к жертве. Государство, поддерживаемое просвещенческой верой в добрую природу человека и побуждаемое реформаторами, такими как Иеремия Бентам и его итальянский коллега, philosophe Чезаре Беккария[402], стремилось не просто наказать преступников. Вместо этого оно все больше было склонно рассматривать их деяния как пятно на собственной репутации и, следовательно, взяло на себя решение намного более сложной задачи по их исправлению, поручив это своим служащим, работающим в специально созданных учреждениях. Использовались такие методы, как изоляция, вынужденное молчание (как считалось, и то, и другое полезно для души), строгий распорядок дня и, главное, работа[403]. Историки прослеживают истоки современной тюремной системы до некоторых прототипов XVII в., таких как сиротские и работные дома, куда магистраты протестантских городов иногда отдавали подкидышей и разных мелких правонарушителей[404]. Еще одним образцом для создаваемого института тюрьмы стали армия и особенно флот; каждый раз, когда разражалась война, обычно очередную группу преступников выпускали на свободу и одевали в униформу. Рядовой состав галерного флота, например, того, который содержал Людовик XIV, почти полностью был укомплектован осужденными[405]. И вооруженные силы, и работные дома воспринимались как способ освободить общество от преступников, включая тех, кто совершил тяжкое преступление и был приговорен к смерти, но помилован, продолжая в то же время использовать их труд.

Иосиф II, умерший в 1790 г., практически отменил смертную казнь, заменив ее тюремным заключением и исправительными работами в виде буксировки барж по болотистым равнинным рекам Венгрии. Когда 20 лет спустя вступила в силу уголовная часть Кодекса Наполеона, она сделала лишение свободы основным видом наказания, занимавшим промежуточное положение между штрафом и смертной казнью. Начиная приблизительно с 1800 г. тюрьмы, располагавшиеся либо в специально построенных зданиях, либо (как это часто было во Франции и Австрии) в зданиях, конфискованных у церкви и приспособленных для новых целей, постепенно усеяли европейский пейзаж. Была создана сложная иерархия, которая как будто пародировала структуру правительства. Пример подал Фуше, который учредил maisons de police[406] (являвшиеся низшей ступенью), maisons d'arrêt[407] и rnaisons de correction[408]. Высший уровень составляли несколько особенно престижных maisons centrales[409]; в них находили свое более-менее постоянное пристанище закоренелые преступники и лица, считавшиеся опасными для государства. Как только тюрьмы открыли свои двери, их аппетиты оказались беспредельными. Утверждается, что за 40 лет, прошедших с момента падения ancien regime[410] до установления Июльской Монархии число узников, единовременно содержавшихся под стражей, возросло в 10 раз[411]; подобным образом развивалась ситуация в странах, находившихся под управлением Франции с 1794 по 1814 г.[412]

С созданием регулярных войск, полиции (как в униформе, так и в штатском) и тюрем фактически было завершено формирование великолепного здания современного государства. Спустя полтора столетия после окончания Тридцатилетней войны доминирование государства в сфере внешних конфликтов достигло такой степени, что войну стали определять как «продолжение политики иными средствами»[413], в то время как попытки более мелких групп и отдельных людей использовать насилие в своих целях получили клеймо гражданской войны (если они носили достаточно широкомасштабный характер), восстания, бунта, партизанской войны, бандитизма, преступности и в последнее время терроризма. Между тем в государствах, которым хотелось воспринимать себя самыми цивилизованными, насилие, направленное против собственных граждан, не столько уменьшилось, сколько перестало быть на виду у публики. Все больше и больше оно творилось за стенами сначала тюрем и крепостей, а много позже — концентрационных лагерей, над воротами которых по иронии судьбы, которая заставила бы содрогнуться самого Бентама, было написано: Arbeit macht frei[414]. Насилие, как и многое другое, приняло бюрократический характер с тщательно разработанной иерархией администраторов, учреждений, картотек и, наконец, компьютеров. Регулируемое сложной системой правил, оно стало обозначаться эвфемизмами, такими как «исправление», «дисциплина» и «перевоспитание». Теоретически все эти похвальные виды деятельности осуществлялись не частными лицами и не в интересах таковых, а от лица безличного государства, чье понимание того, как надо обращаться с преступниками и другими общественными изгоями, превосходило понимание какого-либо другого лица. И теперь мы обратимся к тому, какое отражение нашло развитие такого государства в политической теории.

За исключением классических городов-государств и их магистратов ни одно политическое сообщество, существовавшее до 1648 г., не делало различий между личностью правителя и его правлением. Африканский вождь, царь эпохи эллинизма, император инков и их коллеги, независимо от титула и площади управляемых стран, были ничем иным, как правительством, что объясняет, почему те, кто работал на них или под их руководством (эти две категории означали практически одно и то же), были их родственниками, клиентами, компаньонами и «друзьями», по крайней мере первоначально и до тех пор, пока административный аппарат не слишком разрастался[415]. За отсутствием политического как отдельной сферы деятельности, правительство, как правило, представлялось в терминах господства главы семьи над домочадцами, господина над рабами или даже (начиная со времен Августина) пастуха над овцами. Отличной иллюстрацией для первого подхода может служить китайское конфуцианство, которое в течение двух тысячелетий рассматривало империю как единую большую семью, члены которой были обязаны выказывать вышестоящим сыновнее почтение. Второй подход иллюстрирует Библия, которая часто говорит о высокопоставленных чиновниках как о «рабах» того или иного царя[416]. И это не было простой фигурой речи. Еще в первой половине XIX в. подданные турецкого султана были, юридически говоря, его рабами, с которыми он мог сделать все, что пожелает; не существовало такой частной собственности, которая не могла быть конфискована в любой момент по какой-либо причине (или вовсе без всякой причины). Эта идея была лаконично выражена Лигой эльзасских городов, которая обратилась в 1388 г. к императору со словами: «[мы обещаем свою поддержку] нашему господину императору Людвигу, который есть империя» (unsern Herren Keiser Ludwigen, der das Reich ist)[417].

Другим результатом многовековой идентификации правителя с его правлением было то, что идея конфликта интересов считалась применимой не выше подножия трона. Чиновники любых рангов могли брать, и часто брали взятки, которые им предлагали либо люди, находившиеся под их властью, либо иностранные правители, которые надеялись повлиять на политику или даже разжечь восстание. Такие случаи могли оказаться раскрытыми, и, если подобные действия наносили серьезный ущерб интересам правителя, они влекли за собой наказание. Анналы всех монархических государств полны множеством подобных случаев, часто подпадавших под рубрику Lése majesté[418] или измены. Но это было неприменимо к самому правителю. В действительности король или император не только был практически недосягаем для людского правосудия, но в их случае не существовало различия между личностью и правительством, и, конечно, понятие коррупции было неприменимо. На протяжении всей истории монархи, крупные и мелкие, привыкли получать подарки как от своих подданных, так и от зарубежных правителей, преподносимые с целью заключить союз или добиться милости. Но они по определению не могли брать взятки.