26 февр<аля>

Кювье в своем «Discours sur les revolutions de la surface du globe»^[272] (разобранном Абель-Ремюза и переведенном в «Телеграфе»)^[273] столько открывает великого, удивительного и в то же время столь победоносно опровергает все мнимые доводы о древности рода человеческого и столь неоспоримо доказывает истину священных сказаний об общем перевороте, изменившем за 5000 лет лице земли, что, кажется, уже нечего отвечать охотникам противопоставлять ассириян, египтян etc. и их десятки тысяч лет — тому, что говорит Книга Бытия. По мнению Кювье, земля претерпела несколько превращений: памятником первого — окаменелые раковины, выше их зоофиты, моллюски и некоторые черепокожные, потом каменные уголья и пальмы, следуют роды из семейства ящериц и черепах (из них некоторые огромные, в 70 футов длины, — голова одной черепахи от шести до восьми футов), в этом слою — двуутробки, выше — млекопитающиеся морские, еще выше земные млекопитающиеся, приближающиеся к тапирам, верблюдам, носорогам (величины необычайной); с ними же (нахидармами) многие роды птиц, крокодилов, черепах, летучих мышей и хищных зверей (ни одной кости обезьяны, ни лемура), — наконец, маломуты. Все исчисленные породы животных и растений отличны от существующих ныне.

«Птицы и цветы» (поэма) Ацц-Эддина-Эльмокадесси, из лучших второго разряда арабских поэтов; к 1-му принадлежат Гарири, Мотенабби, Фаредх и творцы «Моаллакат».^[274]

27 февр<аля>

Покойный Вилламов, как видно из «Телеграфа», переводил «Войну лягушек и мышей»,^[275] и помещенный тут отрывок его перевода чуть ли не лучшая метрическая пиэса в тех четырех частях этого журнала, которые пробежал я. Сегодня я опять занимался греческим языком и продолжал свою сказку.

28 февраля

Конетабль Бурбон перед стенами Рима^[276] и гибель его при приступе могли бы быть предметом трагедии, которая, если бы только была написана поэтом с истинным талантом, быть может, не уступила бы Шиллерову «Валленштейну».

Превосходная малороссийская песня:

А хто по улице ходить, а хто и свище? ^[277] —

вместе может служить доказательством, что малороссиянам в старину известны были поединки.

29 февраля

Был у меня сегодня священник — швед: это в моей жизни второй швед, с которым сводит меня судьба. Кроме русских, немцев и французов по сию пору я всего чаще встречался (разумеется, в год (1820 и 1821), когда был за границею) с датчанами и корсиканцами: странное дело — все почти мои парижские знакомые принадлежали к одному из этих двух народов. Пастор, которого имени еще не знаю, одолжил мне проповеди Чирнера (Tschirner).^[278] Между подписчиками на сию книгу нашел я однофамильца — вероятно, племянник покойного батюшки.

Читаю «Путешествие по Саксонии, Австрии и Италии».^[279]

1 марта

Был у меня опять пастор. Прочел я Чирнера проповедь о том, как страдание сближает нас с богом: каждое слово в этой проповеди — золото; если прочие так же хороши, то не знаю, кому отдать преимущество, — Чирнеру или Дрезеке?^[280]

«Путешествие по Австрии» etc. писано за тридцать лет тому назад; автор — карамзинист не в самом лучшем значении этого слова; но, если говорить беспристрастно, много ли у нас ныне является книг, которые могли бы выдержать сравнение с этим путешествием?

2 марта

Наконец я кончил четвертую книгу «Илиады», которую разбирал очень лениво. Моя сказка не подвигается с места; не знаю, не бросить ли мне ее? Прочел проповедь Чирнера о бессмертии души. Хотелось бы мне знать, кто автор «Путешествия», которое читаю? В нем смесь природного ума и величайшего невежества, остроты и умничанья, образования самого поверхностного и мыслей иногда довольно истинных; словом, это образчик и времени, в которое оно писано, и духа, тогда господствовавшего у нас, духа, и теперь не совсем исчезнувшего.

4 марта

Вчерашней отметки нет, потому что опять нечаянно загасил свечу. Между тем я вчера сочинил сонет, который назову Пасхальным,^[281] как сочиненный 2 янв<аря> назвал Рождественским. Вот он:

Меня беды и скорби посещали

От дней младенчества до седины;

Я наконец и горе, и печали

Так встречу, как утес напор волны.

Но что? хулы меня ли взволновали?

Чем чувства все во мне возмущены?

Слуга Христов, бесславлен миром, я ли

Лишился вдруг сердечной тишины?

Кто я? ничтожный грешник! А чудесный,

Божественный, господь, владыка сил

Явился ли одетый в блеск небесный?

Нет! в прахе он, светлейший всех светил,

Он в низости окончил путь свой тесный

И дух на древе срама испустил.

А вот сегодняшний:^[282]

«Почто я не перунами владею

И грянуть не могу велеть громам?

[Но] Нет! не стерплю: коварному злодею,

Ковавшему погибель мне, воздам!»

Так пьян от [злобы] мести, [слеп] рьян и шумен ею

[очарован ею],

Свирепым, адским жертвуя духам,

О боже мой! пред благостью твоею

[Возносит вопль]

[О боже, — грешный, злобствуя врагам]

Возносит грешник вопли к небесам.

Но тот, который с самого созданья —

Единый был безвинен пред тобой,

Приял неизреченные страданья;

А весь исполненный любви святой:

«Отец мой! отпусти им грех незнанья!» —

Молился за объятых слепотой.

5 марта

Целый день бился над сонетом — и по пустякам, а жаль: предмет прекрасный! Вижу, что сонет не безделица: рифмовать на одни глаголы не хочется, потому что эти рифмы уж слишком легки; а четыре стиха на одну рифму неглагольную на русском языке прибрать довольно трудно. Мне в этом случае поверить можно, потому что я написал около восьми тысяч русских стихов in rime terze,^{[283] [284]} что также не шутка, — но все же rime terze не сонет.

6 марта

Вот сонет, с которым я вчера не мог совладеть: