— Это Мерседес. Просила на пять центов сливочного масла для дружка сеньоры Молинас.

— Слушайте, как по-вашему, узнали бы вы меня, если бы случайно увидели на улице? — спросила я.

Пауль ответил отрицательно, но бабушка заявила, что я чем-то смахиваю на ее старшую сестру Иболию:

— У них в глазах что-то общее. У твоей двоюродной бабушки Сари были такие же светлые глаза, а у всех мальчиков — темные, как у меня.

— Сними очки, бабуля, — попросила я. — Ты же не всю жизнь их носишь, правда? У тебя не какие-нибудь темные, а черные глаза.

— Помню, сижу я однажды в кафе «Норштадт», в Вене, конечно, — начала бабушка. — Я там поджидала Йосци; вдруг поднимаю глаза и вижу: в дверях стоит Миклош Готтлиб и смотрит на меня не отрываясь. Потом подходит и говорит: «Фрау Роза, вы совсем не изменились. У вас по-прежнему черные-пречерные глаза». А я уже давно была замужем за Йосци.

— У твоей бабули всегда были прекрасные глаза, черные, как у цыганки, — вставил дедушка.

— Доедай, Йосци, и ступай наверх, — скомандовала бабушка, — готовься, скоро доктор придет.

— Ja so, доктор, — промолвил дед.

— Я помою посуду, мамочка, а ты посиди, — сказала мама.

— Ты лучше побудь с Паулем в лавке. Не хочу, чтобы он сидел там один, — возразила бабушка.

— А почему Пауль не может побыть в магазине один? — спросила я, когда помогала бабушке убирать грязную посуду. — Покупателей-то сейчас нет.

— Мало ли кого принесет нелегкая. Это тебе не Европа. Здешние людишки без ножа в кармане из дому не выходят.

— Как, все? Неужели все поголовно? — удивилась я; тут мы с бабушкой схватились бы всерьез, но из гостиной меня окликнула мама:

— Лора, иди-ка сюда. К нам пришли друзья, хотят тебя повидать. Вот моя Лора. Солнышко, герр и фрау Фрайберг пришли познакомиться с тобой и попрощаться. Они послезавтра уезжают. В Вену. Садитесь, пожалуйста. А я пойду сварю кофе.

— Aber bitte[72], не затрудняйтесь ради нас. Мы же к вам не есть пришли.

Пожилая чета не вызвала у меня никакого интереса.

— Вы уезжаете навсегда? — спросила я фрау Фрайберг.

— Вы же представляете, каково жить в этаком пекле, — сказала фрау Фрайберг и скривилась, выказывая неодобрение Доминиканской Республике. — Для людей вроде нас местный климат вреден. Взгляните на вашего дядю Пауля. Герр Пауль, вы плохо выглядите. Лучше бы вам вернуться в Вену и завершить медицинское образование.

— Вена вышибла меня из университета, — сказал Пауль. — Предпочитаю жариться в бакалейной лавке в Сантьяго.

— А у меня там сестра, — сообщила фрау Фрайберг, — с сыном Эди, он был мне как родной. Помню его трехлетним малышом, с тех пор я его не видела… А теперь ему четырнадцать, представляете?! Вы бы посмотрели, какие он пишет письма! Зиги, у тебя последнее письмо от Эди с собой? Во время войны они жили в Голландии и годами прятались от фашистов. Ужас! Мой брат погиб в Польше… Но Элли с сыном вернулись в свою квартиру на Рингштрассе.

— Ах, Вена! «Wien, Wien, Nur Du Allein[73]…» — пропел герр Фрайберг. — Музыка, еда, женщины… А, Пауль?

— Ja, ja, — подхватила его жена. — Мне тоже очень любопытно узнать, как, по-вашему, следует обходиться с теми женщинами!

— И чем же вы намерены там заниматься? — спросила я.

Супруги нерешительно пожали плечами.

— У Зиги есть связи. То письмо от Карла Хабера у тебя с собой, Зиги? Это друг мужа еще по певческому кружку, Wiener Gesangverein. А, вот и вы, фрау Штайнер! — Фрайберги поднялись и поочередно пожали бабушке руку. — Как поживает герр Штайнер, не болеет? И каково снова встретиться с уже взрослой внучкой?

Склонив голову набок и как-то странно улыбаясь, бабушка лишь молча кивала, а когда гости ушли, сказала моей матери:

— Как это понимать: к нам приходят люди, а ты меня не зовешь? Лору зовешь, а меня — нет.

— Я же тебя звала, — ошарашенно пролепетала мама.

— Я тебя прекрасно расслышала. Ты сказала: «Лора, к нам пришли друзья, хотят с тобой повидаться». А мне — ни единого слова.

— Aber Mutti[74], — начала было мама, но тут в дверях возник Пауль:

— Лора, познакомься: это герр Грюнер, фрау Грюнер и Руди Грюнер. Моя племянница Лора.

Грюнеры были помоложе Фрайберга, но такие же пошляки, решила я про себя. Они подарили мне украшение из ассортимента своего магазина — отвратительную черепаховую брошку, утыканную поддельными жемчужинами. Их раскормленный белолицый сынок Руди, оккупировавший кресло-качалку, не произнес ни единого слова. Я непринужденно болтала с фрау Грюнер.

— Непременно приходите к нам в воскресенье на чай, — пригласила она. — Мы просто обожаем вашу маму и хотели бы видеть ее как можно чаще.

В гостиную вошел Пауль вместе с невысоким щеголеватым человеком в белом костюме; в руке франт держал шляпу-канотье.

— Доктор Перес, дедулин врач, — представил его Пауль.

У доктора было приятное, живое лицо, оно мгновенно менялось в зависимости от того, о чем он говорил.

— Вы очень… Как это?.. Muy linda. Очень хорошенькая. — И он одарил меня плотоядной, но в высшей степени дружелюбной улыбкой. — Мы с вами… Cómo se dice?[75] А, соседи. Вам это известно?

— У доктора Переса очаровательная дочка. Хуаните уже восемнадцать, верно? — обратилась к доктору мама. Вид у нее был убитый: она явно страдала от того, что ненароком обидела бабушку.

— Возможно, вы преподайте английский? — предположил доктор Перец.

— Сначала мне бы лучше освоить испанский, — сказала я. Супруги Грюнер тут же насели на своего Руди, и он, скрепи сердце, предложил учить меня испанскому на дому.

Когда Грюнеры удалились, мама попыталась увести бабушку из кухни, но бабушка в ответ сказала только:

— Фрау Грюнер пригласила тебя с Лорой на воскресный чай, а меня, как я заметила, не пригласили.

— Mutti, она пригласила нас двоих, просто потому, что в ту минуту тебя не было в гостиной. Я уверена, она тебе обрадуется.

Но простить дочь бабушка была не в силах.

— Однажды, когда мне только-только исполнилось шестнадцать, Иболия и Сари, — им тогда, значит, было девятнадцать и восемнадцать, — собрались на загородный бал, туда съезжалось много молодежи. В том числе, помнится, и Миклош Готтлиб… «А почему бы вам не взять с собой Розу?» — сказала сестрам мама, но я, разумеется, наотрез отказалась ехать.

И стало ясно, что даже после стольких лет бабушка не простила сестер.

Верхний этаж дома был разделен на три части: в одной спали бабушка с дедушкой, в другой — Пауль, а в третьей — мы с мамой. Разделяли эти «спальни» лишь низкие вращающиеся дверки наподобие калиток — такие, судя по американским вестернам, были в барах дикого Запада. Проснувшись наутро, я взглянула на часы: восемь! Семья в полном составе уже собралась внизу, комната была залита солнцем, как в полдень. Из дома напротив неслись оглушительные звуки все той же меренги: радиоприемник работал на полную мощность. Я высунулась из окна. На улице бурлил базар. Разносчики в соломенных шляпах, перекрикивая друг друга, нахваливали свои овощи, девушки в сущих отрепьях расхаживали взад-вперед с корзинами товара на голове — в полном соответствии с местными традициями. На углу остановился ослик, груженный мешками ананасов. На его спине боком, без седла сидела женщина; попыхивая сигарой, она кормила грудью младенца, не забывая при этом бить ослика кактусом по ушам и пинать пятками в живот, а чтобы не потерять тапочки-шлепки, загибала пальцы ног вверх. Прямо под моим окном остановился человек в одеянии из перьев. Приглядевшись, я поняла, что он держит на плече шест, на котором болтается несколько десятков кур со связанными лапами; такие же связки висели у него на поясе и обрамляли шею наподобие воротника. Я решила, что птица битая, но тут на galería вышла бабушка и стала тыкать пальцем в тушки под перьями. Куры всполошенно захлопали крыльями и закудахтали так, будто она их щекотала.