Жрецы сняли повязки с глаз, поднялись с земли и распахнули вторые ворота. За ними, чуть поодаль, колыхалась на легком ветру завеса святилища, двери за этой завесой были сейчас открыты, это было видно, когда ветер откидывал пурпурную ткань, из-за которой неслись чарующие звуки ее голоса.

— Ближе! Подходите ближе! — воззвал старый жрец. — Пусть тот, кто желает завоевать прекрасную Хатор, подойдет ближе!

Скиталец чуть было не двинулся вперед, но страсть не поработила его, здравый смысл победил. Он усмирил свое сердце и стал ждать, пусть сначала пойдут другие, он посмотрит, что будет с ними.

Влюбленные безумцы метались перед святилищем, то устремлялись вперед, ослепленные страстью, то отбегали назад, пораженные страхом, и наконец решился идти слепой, его вел за руку один из жрецов, потому что его собаку-поводыря не пустили за вторые ворота.

— Вы все боитесь, трусы! — кричал он. — А вот я не боюсь! Лучше увидеть прекрасную Хатор и умереть, чем жить, не видя ее. Поверните меня лицом к дверям, жрецы, в худшем случае я всего лишь умру.

Жрецы подвели его почти к самой завесе и повернули лицом к двери. Он с громким криком рванулся вперед, но тотчас же был отброшен, закружился, как оторванный ветром лист, и упал. Однако поднялся на ноги и снова рванулся вперед и снова был отброшен. В третий раз он встал и бросился в двери, яростно размахивая своей клюкой. Послышался глухой звук, как будто клюка ударила по щиту, она на миг застыла в воздухе и тут же разлетелась в щепы. Раздался звон мечей, и слепой упал на землю мертвый, хотя ни единой раны на нем Скиталец не увидел.

— Подходите же! Подходите ближе! — приглашали жрецы. — Один из вас пал. Пусть тот, кто желает завоевать несравненную Хатор, подойдет ближе!

Выбежал вперед мужчина, бросивший свой народ в пустыне, он кричал что-то на языке апура. Его тоже отбросило от дверей, он снова ринулся внутрь и снова был отброшен, потом раздались удары мечей, и он тоже пал мертвым.

— Подходите! — кричал жрец. — Подходите же! Еще один пал. Пусть тот, кто желает завоевать прекрасную Хатор, подойдет ближе!

Безумцы один за другим кидались в двери, их всех сначала отшвыривали наружу, потом убивали невидимыми мечами. Наконец остался только один Скиталец.

— Неужели и ты, прекраснейший и достойнейший из мужей, хочешь умереть такой жалкой смертью? — обратился к нему жрец. — Ты видел, что с ними случилось. Одумайся и уходи.

— Не было в моей жизни такого, чтобы я перед чем-то отступил, будь то человек или призрак, — ответил ему Скиталец и, вынув из ножен свой короткий меч, подошел к святилищу и поднял щит, защищая голову, а жрецы отступили в сторону и приготовились смотреть, как он будет умирать. Скиталец заметил, что все умирали только за порогом святилища. Поэтому он вознес молитву Афродите и медленно пошел к дверям. На расстоянии тетивы лука от порога он остановился и стал слушать. Теперь он мог даже разобрать слова песни, которую пела Хатор, сидя за своим ткацким станком. Это было так прекрасно, что приводило в благоговейный трепет, и он на мгновение забыл о стражах, охраняющих врата, о том, как он будет мимо них прорываться, забыл вообще обо всем на свете и только слушал, как ее чистый, хрустальный голос поет на его родном языке — языке ахейцев.

Из нитей золотых и алых

Сотките повесть о Елене аргивянке,

О войнах, что из-за нее велись,

О всех ее любивших и из-за нее погибших.

О пламенных устах, даривших поцелуи

В награду прославленным героям,

О золотых кудрях,

Не поседевших за столько зим,

О красоте, что властвует над миром —

И в рабстве у него сама.

О битвах кораблей и колесниц,

Что гибли сотнями, о реках крови,

Что лилась за обладанье красотой,

Мерцающей над миром, как звезда.

О древних стенах Илиона,

Павшего под натиском врагов,

О пламени пожаров, скрывшем небеса,

О криках умирающих в мученьях…

Как злобно покарали боги Елену аргивянку:

Любима страстно всеми мужчинами на свете,

Любить я не умею.

Голос умолк, и мысли Скитальца вернулись к стражам святилища, с которыми ему предстояло сразиться. Он приготовился к встрече с невидимым врагом, но песня зазвучала снова, и столько в ней было колдовской нежности, что он невольно замер и стал ждать, когда Хатор кончит петь. В дивном голосе зазвучала радость, словно после нескончаемо долгой, тоскливой зимней ночи на востоке поднялась колесница рассвета.

Что случилось с сердцем моим?

В нем жажда любви трепещет!

Неведомое мне доселе чувство,

Оно проснулось вдруг, как брошенный ребенок,

Голодный, одинокий и несчастный.

Проснулось сердце и заплакало, тоскуя;

В нем всплыло смутное воспоминанье

О счастье, о любви, что некогда пылала.

Воспоминанье или сон?

Другая жизнь, другое время, страна под небом золотым…

Война, убийство, смерть неведомы там были.

Безмерным счастьем наслаждались мы,

И боги позавидовали нам,

Своею ненавистью нас разделили,

Зловещая змея вползла меж нами

По их веленью и обвила нас кольцами Судьбы.

«Отныне и вовек вам суждено искать друг друга,

Таков наш приговор, искать, но находить

Лишь тень любимых; мечтать о счастье,

Что дарили вы друг другу,

Но счастье и мечты останутся лишь сном».

Смолкли последние звуки, но, сжимая в руке меч и закрывая грудь своим широким щитом, Скиталец вспомнил сон царицы Мериамун, который пересказал ему жрец Реи. В этом сне двое любящих совершили грех, и вместо двух их стало трое, они были обречены из жизни в жизнь, умирая и вновь возрождаясь, искать друг друга. Ему подумалось, что именно об этом и пела Хатор.

Однако сейчас ему было не до снов, не до песен и не до знамений, все мысли сосредоточились на смертельном враге, который ждал его, окутанный мраком, и на Елене, которую ему суждено заключить в объятья, так поклялась ему богиня в святилище на омываемой морями Итаке. Он не произнес ни слова, не воззвал к богам, прося помощи, он прыгнул вперед, как прыгает затаившийся в камышах лев, и щит его сшибся со щитами, что преграждали путь, его схватили невидимые руки и попытались отбросить назад, но их ли злой силе было одолеть Скитальца, сильнейшего из мужей в мире, с ним мог сравниться лишь сын Теламона, Аякс, совершивший самоубийство. Жрецы с изумлением глядели, как Скиталец, не отступая ни шагу назад после отпора, который дали ему стражи святилища, начал сыпать удары меча с такой яростью, что после каждого удара в воздух взлетал язык пламени — добрый меч феака Эвриала знал свое дело. Но вот раздался стук невидимых мечей, и от золотых доспехов Скитальца, которые некогда носил богоподобный Парис, снопом полетели искры — от щита, от шлема, от панциря, оплечий, поножий — так бывает, когда кузнец кует могучими ударами молота меч из раскаленного до бела железа.