— Мальцы, гляньте, музытер с базара топает!..

Картины наплывают одна на другую, сменяются, и я не могу от них отвязаться, не видеть их. Я мысленно выстраиваю их по порядку и… ухожу в детство…

На новом месте

Вот уже три дня, как мы переехали из города в Знаменское предместье, а я все не решаюсь выйти к мальчишкам.

Ленка, например, сразу завела себе подружек и целые дни играет с ними в самодельные тряпичные куклы. Но ведь Ленка — девчонка, а девчонки не задираются, не разбивают друг другу носы и не придумывают обидные клички. Особенно новичкам. Да и мальчишки не трогают их. Зато уж между собой…

Я вижу в окно, как они то и дело ссорятся и дерутся. Дерутся из-за пустяков, за право первому играть в «чижика» или «бабки», дерутся просто так, полюбовно.

Ленка успела мне рассказать, что здешние мальчишки все лето воюют с «обозниками», то есть детьми рабочих Обозных мастерских, по ту сторону Ушаковки, и что верховодит ими атаман Иван Коровин, такой силач, что может сбить кулаком даже взрослого парня. И страшно злой.

Например, ему ничего не стоит поймать и разодрать надвое кошку. И всех новеньких, которые появляются в Знаменском, он записывает в свое войско и «крестит».

Словом, причин не показываться на улице у меня было много.

Там, на старой квартире, возле ангарского понтонного моста, я чувствовал себя куда лучше. Там и мальчишек было меньше, и знали друг дружку хорошо, и было кому за меня заступиться. А сейчас мой старший брат Юра работает в депо, за понтонкой, и я его вижу только по воскресеньям. А папа еще весной уехал с геологами на север в Якутию на все лето.

Вот и остается жалеть о старой квартире, товарищах да бродить по комнатам в поисках дела или смотреть в окна во двор и на улицу, по которой день и ночь движутся пароконные обозы. Это в Якутск и на Ленские золотые прииски везут грузы.

Первой заметила мое упорное отсиживание дома баба Октя^[1]:

— Чего дома сидишь, Коленька? Сходил бы куда, воздухом подышал бы.

— Не хочется.

— Эка! А в этакой духоте чахнуть охота?

— А он не чахнет, он мальчишек боится! — выдала меня бабушке Ленка.

— А чего их бояться? С хорошими поиграй, а плохих сторонкой обойди…

Наивная баба Октя! Думает, если я не подойду к задирам-мальчишкам, так они не подойдут ко мне! Вот если бы Юра хоть раз погулял со мной и пацаны увидели, какой у меня взрослый и сильный брат, мне бы было проще знакомиться.

Там, например, все знали, что мой брат — комсомолец, что в девятнадцатом году он сражался с железнодорожниками Иркутска и Черемхово против колчаковских юнкеров и даже был ранен. А здесь кто знает?

А вечером бабушка пожаловалась на меня Юре:

— Не выгоню никак на улицу твоего братца. Хоть бы сводил его куда, в цирк, что ли.

— Зачем же его водить, бабушка? Разве он сам не может себе найти товарищей? Вон их во дворе сколько, — возразил Юра. И хитровато подмигнул мне: что, мол, брат, страшновато?

— Шалопаев много, а хороших-то, видать, нету, коли дома сидит, — сердилась бабушка. — Голь одна да сорванцы.

— Не голь, а дети рабочих, баба Октя. А мы кто? Я — рабочий, отец — хоть и инженер, а из рабочих. Сама же рассказывала, как вы с дедушкой на господ спину гнули. Так что же Коле чураться таких детей?

Баба Октя всегда сердилась, когда Юра напоминал ей о прошлом. И не любила вспоминать, как ее муж, а мой дедушка, всю жизнь работал грузчиком и умер в бедности, а сама баба Октя стирала на господ белье и, оставшись с тремя детьми, едва не умерла с голоду. И если бы не замечательный голос у моего отца, благодаря которому он с восьми лет пел в хору в Казанском соборе, — не видеть бы отцу ни гимназии, ни тем более университета.

Но об этом нам рассказывала только мама.

— Знаю, нечего мне глаза колоть этим, — отрезала Юре баба Октя. — Ты вон про Коленьку лучше вспомни. Боязно ему, потому и дома сидит. А ты…

Но мама прекратила спор и сказала, что завтра же отправит меня на улицу одного, но только чтобы я не связывался с мальчишками.

— Рисование и книги от тебя не уйдут, Коля, а лето пролетит — не заметишь. Посмотри на себя, какой ты худой, бледный…

Первые знакомства

И вот я впервые один в незнакомом мне огромном дворе.

К моему счастью, ни одного пацана во дворе не было.

Только несколько босоногих, плохо одетых девочек сидели на бревне, увлеченно занятые игрой с тряпичными куклами. И среди них наша Лена.

Я походил возле крыльца, покачался на доске, но дольше торчать на глазах у девчонок посчитал стыдным и отважился пойти за ворота.

И здесь, на набережной Ангары, не было ни мальчишек, ни взрослых. Только по широкой, быстрой и зеленой, как бутылочное стекло, реке тянул баржу буксирный пароходишко, и качались на волнах редкие рыбацкие лодки. От ангарской воды тянуло освежающей приятной прохладой.

Я осмелел еще больше, прошелся над крутым обрывом вдоль берега, бросил в воду несколько голышей-блинчиков и направился к церковной ограде.

Интересно, что это за могилы декабристов, о которых сказала мама? И почему они в церковной ограде, если все революционеры, говорит Юра, были неверующими?..

Но не успел я дойти до конца высокой глухой стены, как навстречу мне из-за угла выбежала ватага мальчишек.

От неожиданности я даже похолодел. А босоногие, запыхавшиеся от бега, с вымазанными грязью руками и лицами пацаны встали передо мной и смотрели на меня, как на чудо.

— Мальцы, гляньте: новенький!

Щуплый, примерно одних лет со мной пацан с птичьим носом подошел ко мне и, широко расставив грязные тощие ноги, нагло оглядел меня всего: от выглаженного отложного воротника до желтых ботинок.

Я запомнил его именно таким, подбоченившимся и наглым, по какому-то недоброму предчувствию выделив его изо всех остальных мальчишек.

— Чиста-ай, — пискляво протянул он. И тут же пояснил пацанам, кивнув на меня вихрастой головой: — Учителки сын это. Отец у его анжинером в Якутске работает, а они тута.

Толпа молчала. А пацан снова стрельнул в меня плутоватыми смешливыми глазками и, слегка коснувшись грязными пальцами воротника, пропищал:

— Беленький, марать жалко. И ремень гладкий, новый, должно. Новый, а?

— Новый, — промямлил я.

— Я жа вижу. И штаны новые. Сразу видать, антиллигент. А как зовут?

— Коля.

— Хе! — неопределенно хмыкнул тот. — А меня Яшкой. Стрижов я. А Стрижом назовешь — во, понял? — поднес он к моему носу кулак.

— Понял, — еще тише ответил я.

— Понятливый, — усмехнулся Стриж. — А дружить хочешь? — неожиданно и уже совсем миролюбиво спросил он и, вытерев о штанину грязную руку, протянул мне.

— Хочу, — обрадованный таким поворотом, выдохнул я и с удовольствием пожал Яшкину руку.

Пацаны захихикали, зашептались, но Стриж сердито оборвал смех:

— Чего скалитесь? Гляди, мальцы: кто Кольку тронет, тому от меня худо будет, понятно? Я с ним дружить буду…

Яшка продолжал вычитывать и грозить пацанам, слушавшим его хмуро, но молча, а я все больше удивлялся этому заносчивому и в то же время тщедушному мальчугану: почему его так боятся мальчишки? Ведь ему не сладить даже с одним из них, а он цыкает на них да еще угрожает!

— Ну, чего встали? Валяйте мыться! — скомандовал Стриж, и вся ватага сорвалась с места, бросилась с обрыва к реке.

А Яшка обнял меня за талию и повел назад, к нашим воротам. И ни противиться ему, ни убрать его грязную руку с моей новой белой рубахи я уже не смог. Так, в обнимку, мы и дошли до ворот.

— А мы счас «обозников» били, — говорил Стриж. — Ух, и дали же мы им, гадам! А после сами утекли, понял?

— А зачем вы с ними деретесь?

— Мы-то? Хе! А у нас с имя завсегда война, понял? У нас и атаман есть. Он во всем Знаменском самый главный. А я — во дворе, понял? Если меня кто тронет или не слушает, Коровин тому, знаешь, прочешет как? Не бойсь, покажу только… — И Яшка, нагнув мне голову, процарапал ногтем от самого затылка до лба. — Ну как?