Акеми сказала себе, что разбойники оценивают добрые поступки весьма недёшево. Ей подумалось также: доброта её, в конце концов, тоже кое-чего стоит и нужно ли отказывать себе в том, чтобы порадовать хотя бы слух? Отогнав излишнюю стыдливость, она приблизила лицо к взволнованно-робкому лицу юноши:
— Так чего тебе хочется больше всего на свете, но ты боишься, что ещё недостаточно силён для этого?
Он, зашевелившись под одеялом, высказал мечтательно:
— Искупаться в водоёме…
Она вся поникла от огорчения:
— Ты вправду думаешь о невозможном. Тебе надо ещё долго крепнуть, чтобы купание в пруду не сгубило тебя.
Всё же болезнь отступала, и вскоре хозяйка поехала с Барузом в усадьбу; были привезены новая одежда для юноши, кувшины, бочка. Слуга носил из пруда воду, грел её в котле на костре. Когда поставленная перед хижиной бочка наполнилась, помог больному вымыться. Госпожа, удалившись в шатёр, беспокоилась, что Баруз окажется неуклюжим. Она не задёрнула полог наглухо и из глубины шатра незаметно наблюдала, как юноша раздевался, с помощью слуги влезал в воду. Акеми увидела, что он пропорционально сложён и что головка его фаллоса скрыта. Когда же Джалед выбрался из бочки, головка была обнажена и фаллос, казалось, набряк. Хозяйка быстро вышла из шатра, так как Баруз, не протянув юноше полотенце, подавал одежду. Джалед поспешно прикрыл свой орган руками, а госпожа выбранила слугу: нужно обтереть больного досуха, прежде чем одевать его. Баруз столь энергично принялся за дело, что руки юноши на миг оторвались от заветного места. Акеми заметила: фаллос вскинулся…
Как было не заподозрить ловушку? Боги имеют такой удобный случай коварно наказать её. Лишь только, обнявшись с Джаледом, она вкусит неизведанное, юноша умрёт. Окажется, он свершил сверх того, что позволяло его здоровье.
Или может произойти подобное тому, о чём поведала Виджайя. Есть мужчины, чьи фаллосы не бывают достаточно крепкими, чтобы, войдя в лоно женщины, принести ей удовольствие. Тщетность попыток ввергает малосильного в неописуемые страдания, он начинает ненавидеть женщин, его обуревает жажда их крови… Акеми внутренне содрогнулась при мысли, в кого может превратиться славный юноша, если его фаллос не сумеет разомкнуть уста её невинности. И в то время как слуга обтирал Джаледа полотенцем, она старалась показать, что видит в нём только больного:
— До чего тебя истощил недуг! Ты так худосочен! — скорбела она. — Хорошо, что одежда пришлась тебе впору. Не смотри на жару — довольно малейшего ветерка, чтобы ты снова слёг.
Они пили в хижине чай, госпожа предложила юноше мёд и хотела предложить сливки, как вдруг сказала то, чего никак не желала сказать, или, наоборот, желала невыносимо:
— Ты уже делал такое, отчего появляются дети? — она метнула на него взгляд из тех, какие щекочут кожу и проникают в душу.
Он торопливо отхлебнул из пиалы чаю, обжёгся, не проронил ни слова, и Акеми поняла, что он грешен.
— Кто она была? — спросила ревниво.
Ему не хотелось отвечать, но он не посмел ослушаться:
— Сначала я узнал женщину, которая дружна с моей матерью.
— Сначала? Были и другие… Скажи обо всех!
Он признался, что в ночь перед Праздником Летнего Омовения овладел девственницей. Ему довелось испытать наслаждения с юницами моложе его, но уже утратившими невинность, и с хозяйкой гостиницы.
— Ты нечестивец, полный грязных намерений! — вышла из себя госпожа. Она не ожидала, что он столь опытен. Её кусала ревность, пронимал зудящий интерес. Влечение к юноше сделалось крайне чувственным. — Я так и вижу, с каким бесстыдством ты вводил в грех девственницу… — гневалась Акеми.
Он испугался, что потеряет, если уже не потерял, её расположение, и принялся усердно кашлять, притворяясь, будто у него разрывается грудь. Вызвав у Акеми жалость, он вновь возбудил в ней страхи перед тем, что может с ним приключиться, если она уступит любви.
Страсть и неимоверные усилия не поддаться ей изнуряли девушку днём и ночью, она почти ввергалась в безумие. Твердя себе, как много для неё значит богатый урожай, выходила в поле смотреть пшеницу, которая начинала цвести. Срывая колосья, повторяла мысленно: почему созревающему, которому дано созреть и ждать серпа, суждено наказание за это? разве серп — сам по себе уже не кара?.. Не замечая, она произносила слова вслух, и однажды Баруз, поняв по-своему, подал ей орудие жатвы. Сжимая рукоять, Акеми шептала: — Жду… — и не знала, почему держит серп. Спохватившись, на грани безумия желая обмануть небо, она поправила себя: — Ждут серпа! — и принялась срезать незрелые колосья. Взяв пучок, пошла и бросила его в костёр, чтобы дым, взлетев к небу, привлёк богов и они вняли бы тому, что в ней творилось. Затем она искупалась в пруду, надеясь вместе с горячим потом смыть томление.
Внушив себе, что ей полегчало, Акеми стала изо дня в день, терпя ярый зной, срезать цветущую пшеницу. Кинув охапку в огонь, бежала к воде и, раздевшись, погружала в неё жаркое тело. Как-то она порезала о лезвие серпа палец, увидела на колосьях капли крови, и это заворожило её. Опомнившись, она обнаружила, что уже совлекла с себя одежду. Теперь оставалось выкупаться, но Акеми не могла отступиться от привычного и не предать сначала ворох колосьев пламени. К тому же ей захотелось сжечь их, пока на них не высохла кровь. Баруз уехал за продовольствием, и она сама раздула угли на всегдашнем месте у хижины.
Её дверь днём не закрывали, и Джалед, лёжа в хижине, видел, как госпожа становилась жницей. Это его не удивляло, так как занятие приносило не пользу, а вред, чем и должны были, по его мнению, оборачиваться причуды богачей. Юноша выздоровел, но предпочитал пореже подниматься на ноги. Ему было весьма по душе, как госпожа относилась к нему больному, и, не зная, останется ли она столь же милостивой к здоровому, он не спешил рисковать. Для него не представляло тайны, до чего ей нужна любовь, но он обладал достаточной хитростью, чтобы притворяться непонимающе наивным. У богатеев капризный, изменчивый нрав, и кто знает, не оскорбится, не придёт ли в ярость госпожа, если он дерзнёт ответить на её сокровенные чаяния. Много ли значит, что она сама поощряет его к вольности? Он впервые увидел её, ещё не опомнившись от бреда, и сказал ей «ты». Позже почтительно обратился на «вы», но она пожелала прежнего обращения.
Он боялся забыться, сравнивая её со своими подружками-крестьянками. Глядя, как она наклоняется с серпом, выставляя обтянутый тканью рубашки зад, он переставал чувствовать стеснение и страх, его всё безудержнее тянуло побаловаться с красоткой-жницей. В минуты, когда она нагая разводила костёр, садясь на корточки, опускаясь на четвереньки, он пожирал глазами её несказанно соблазнительную фигурку и оказался осмотрительным лишь настолько, чтобы не выскочить из хижины, а тихо выйти.
Акеми встала перед ним, грациозно выставив вперёд и чуть в сторону правую ножку, вытянула руку с порезанным пальцем.
— Мёд может остановить кровь…
Он быстро вернулся в хижину, вынес плошку с густым мёдом. Покрыв им палец госпожи, Джалед одной рукой обнял её, а другую, вымазанную в меду, запустил ей в промежность. Она судорожно напряглась, но, тотчас расслабившись, позволила ему щупать и потирать причинное место. Её молчание было таково, что он понял: она взахлёб глотает вожделенное. Он взял её на руки, вошёл в хижину и, опустив девушку на овчины, раздвинув ей ляжки, стал слизывать мёд с отвердевшего гребешка и губ. Её тело пришло в движение, напруженные ягодицы тем бойчее отрывались от овечьей шкуры, чем энергичнее он нажимал языком на гребешок. Млея, полуоткрыв влажный рот, она издавала упоительное прерывистое: — А-аа! А-аа! — Он привстал, стянул штаны и хотел начать, но она толкнула его руками в грудь, больно ущипнула сквозь рубашку сосок. Ей не терпелось осязать его нагого.
— Боишься раздеться? Не смеешь показать, как ты заморён?
Он полагал, что уже поправился; одежду же не сбросил полностью потому, что крестьяне обыкновенно обходились без этого. Через миг он был обнажён, она погладила его торс, сжала рукой круто стоящий фаллос, однако в щекочуще-упрямом побуждении продолжала укалывать:
