— Я в прошлый раз всё видел. Холмы, зелень, цветы вокруг. А когда девчушка волшебной водой напоила, всё остальное увидел, — припомнил я недавнее путешествие в тринадцатый мир.
— Тут ни солнца, ни луны, а светло, как днём. И со всех сторон вверх поднимается и дальше продолжается, — объяснил дружок своё видение мира.
— Земля, но наоборот? Мы не на поверхности, а… А я в прошлый раз тоже заподозрил неладное, когда солнца не увидел.
— Мне показалось так. Наверно из-за горного воздуха. Что всё вокруг шиворот-навыворот, — объяснил дружок то, как видит место, в котором оказался.
— Хватит чушь молоть. Запоминай, как вызывать девчушку, а то её не увидишь, — подальше отогнал я ненужные мысли.
— Ты разве её не вызвал? — удивился третий.
— Мало ли кто кого вызвал. Запоминай, тебе говорят, — прикрикнул я на неслуха. — «Девчушка-старушка, стань предо мной, глаза мне открой». Запоминаешь?
— Как конька-горбунка?
— Не придуривайся. Потом свою присказку придумаешь. Только окончание у вызова обязательное должно быть. Иначе не отзовётся. Она ведь тоже присказкой отвечает, — поучал я дужка, прямо, как дед Паша. — «Я посредник третий мирный. Стою в мире твоём…» В мире твоём? Я думал это мамкин мир. Или, как дед пугал, Иудин. А он Стихийный. Прав был Павел, когда нам втолковывал…
— Погодь. Не уплывай в обморок. Доскажи вызов, — разволновался неунывающий подчинённый.
— «Я посредник третий мирный, стою в мире твоём и жду тебя смирно». Запомнил?
— Конечно. Вызвать её?
— Пока от мамки не вернётся… Не вздумай, — сказал я и, действительно, начал уплывать в даль мыслями о пузырчатом устройстве миров.
«Её собственный мир. В пузыре. Или склянке? В чём-то круглом, — грезил я и проваливался вниз. — Или в капле воды? А может капля быть маленькой снаружи, а внутри…»
— Не спи, — растормошил меня неугомонный помощник.
— Я на пару минут. Пока Стихия у мамки с докладом, — отмахнулся я от друга и заснул.
* * *
— Аквария, — толкает меня в бок мама. — У тебя всё готово?
— Когда же вы отстанете? — хамлю я в ответ и отворачиваюсь от мамы.
— Сёстры свои зёрнышки уже в льдинки запаяли и в походные сумки уложили. А твоё хозяйство где? Снова разбросала? Живо собирай и запаивай в лёд. И делай всё по-кометовски, — прикрикивает мама и, громко хлопнув дверью, выходит из комнаты.
— Натура, марш сюда, хищница. Ползи змеёй! — приказываю я неведомо кому.
— Ну почему змеёй? — возмущается незнакомый голос под кроватью. — Можно же каким-нибудь ёжиком. Ш-ш-ш!.. Или, как вчера, вороном. Ш-ш-ш!..
Я смотрю вниз, а из-под кровати выползает огромная змея толщиной в две моих руки и длиной больше пяти метров. Я не пугаюсь, а наоборот, ругаю себя за что-то. Змея нехотя извивается, то и дело показывая раздвоенный язык, а потом клубком устраивается у моих ног.
— Всё вчера съела? Ничего не оставила? — горько сожалею я, неведомо о чём. — Вот же ненасытная утроба.
— Сама шкажала. Я и шклевала. А они… Ш-ш-ш! Прош-што, таяли во рту. Не нуш-шно было отдавать. Гордая какая. Сёш-штры, видиш-шь ли, её обидели. Не ошенили премудроштей. Зато я ошенила. Было вкуш-шно.
— С чем завтра лететь? — продолжаю я горевать.
— Так ведь незачем теперь. Тут оштанемся. А они пуш-шть летят на поиш-шки швоей грозди. Ш-ш-ш!..
* * *
— Ещё одни сутки тебе. Слышала? Сутки. Если не будешь готова, я не знаю тогда, что с тобой делать, — причитает мама.
— Не буду я ни к чему готова. Я всё Природе скормила. А та и не подавилась. Все зёрнышки слопала. Летите к вашим астрам и живите там без меня.
— Что же ты, доченька, наделала? Только о себе думаешь. Как стихия огня сжигаешь всё хорошее и в себе, и на своём пути. И нас всех строптивостью будто пламенем опаляешь, — сокрушается мама и уходит.
* * *
— Шмотри, как они клином журавлиным пош-штроились. О чём только думают? — шипит Натурка и ползает у моих ног. — Кто так по кошмош-шу летает? Тоже мне, перелётные пташ-шки.
— Заткнись, — прикрикиваю я на змею и смотрю в тёмно-синее небо, в котором белыми огненными шарами летят все мои сёстры, оставляя позади длинные тающие полосы белого цвета, а мама впереди, в основании этого светлого журавлиного клина.
Вдруг клин ломается и заворачивает остриём в сторону. Звёзды вокруг сестёр начинают дрожать, а все их белые шары затягивает вправо, где они тоже начинают мерцать точно так же, как звёзды. Потом все шары, мигнув последний раз, исчезают в непроглядной тьме космоса.
— Что я наделала! — кричу я в ужасе. — Если бы они не задержались…
— Подумаешь, шёрная дырош-шка. Пару сештёр в ней оштавят, а оштальные дальш-ше полетят, — шепелявит равнодушно Натура.
— Марш комету строить! Льда кругом видимо-невидимо. И чтоб надёжная была. Чтоб на десять дальних дорог хватило, — командую я в горячке.
— Догонять их вздумала? А зачем? — спрашивает змея с издёвкой.
— Я вместо них в дыре останусь. Я! А сёстры пусть летят, куда собирались, — кричу я в исступлении и вскакиваю на ноги, после чего начинаю метаться по комнате.
— Ополоумела? Кто нас с пуш-штой ш-шумкой возьмёт?
— По-хорошему не понимаешь? Марш комету строить! Огромный, прочный ком льда! — командую я на грани истерики.
— Ш-щас. Я, значит, холоднокровная такая и мчусь головой в снег? А заш-шну? Ш-што тогда делать будешь? — зевает Натура в ответ.
— Ладно, — откликаюсь я с недобрым азартом. — Будешь…
— Тигрицей. Хочу тигрицей. Ну, пошалушта...
— Снежных тигров не бывает. Будешь белой медведицей, — командую я, а змея Натура начинает дёргаться и на глазах раздуваться.
— Вот дура девка. Амурские тигры что, в снегу не живут по-твоему? — ехидничает огромный белый ком шерсти со змеиными глазками. — Там же до пятисот килограммов неповторимой грации... А она медведя. Тьфу!
Бесформенный ком шерсти, подёргиваясь, превращается в белую медведицу и, недовольно сопя, выходит на заметённую снегом улицу.
* * *
— С чем пожаловала? — спрашивает меня Кармалия, сидя на троне из гладких чёрных камней.
— Хочу себя на сестёр поменять, — заявляю я хозяйке и подхожу ближе.
— Что имеешь, кроме этой кисы? — интересуется она и кивает на огромную тигрицу, крадущуюся за мной полосатой тенью.
— Ум, талант и фантазию. Всё могу, всему обучена, и всё сделаю. И получше некоторых, — говорю я громко, чтобы меня услышали сёстры, стоящие невдалеке с мамой.
— Значит у тебя, кроме желания принести себя в жертву, ничего нет, — делает вывод Кармалия.
— Кроме сил Природы, я пустая, — сознаюсь я, и слёзы градом катятся из моих глаз. — У них же предназначение. Задание. Отпустите их, прошу вас. Я всё могу. Всё смогу! Им же целую гроздь созвездий обживать нужно.
— А ты мне нравишься, — неожиданно говорит Кармалия. — Жалеть себя не будешь? Всё равно ведь одной где-то жить придётся. Может, поищешь другое зарождение миров?
— Не буду жалеть, — обещаю я и продолжаю всхлипывать. — Пусть улетают.
— Да будет так. Все свободны. Извините, что затянуло к нам на огонёк. Сами понимаете: закон Мироздания, — обращается Кармалия к сёстрам и маме, а я остаюсь стоять и плакать навзрыд, зная, что всё это со мной в первый и последний раз, а уже завтра придётся всё делать по-взрослому, по-кометовски, и не жалеть о сегодняшнем решении.
Мама и сёстры подбегают ко мне, прощаются, благодарят и тоже обливаются слезами. Все меня обнимают, целуют, гладят по голове, вытирают мои бесконечные слёзы и…
И каждая, незаметно для других, бросает мне в сумку по несколько зёрнышек жизни, запаянных в льдинки.
* * *
— Проснись, злыдень, — ни с того ни с сего раскричалась Стихия и набросилась на меня, как коршун.
— Отш-штань, — прогнусавил я, очнувшись, потом мигом пришёл в себя и сразу забыл, почему шипел на неё, как змея. — Ш-што там? Угодника наш-ш-шла? Про одиннадцатого узнала?
