Приняв решение, она засовывает письмо в конверт и улыбается, толкая колясочку-багги к маленькому почтовому отделению в местном торговом центре. Она приклеивает марки, с удовольствием прислушивается к шороху письма, падающего в ящик. Дело сделано. Письмо отправлено. Она чувствует себя хорошо, улыбается, направляясь в маленький парк с качелями и каруселями, которые так нравятся Аве. Она закрыла дверь за прошлым.

Она и не подумала о почтовой марке, которая будет приклеена к ее аккуратно надписанному конверту, ничего такого ей даже в голову не пришло.

Почему я согласилась? Почему? Делаю это только ради Авы, чтобы вернуть ее, чтобы ей ничто не угрожало. Меня снедают тревога за нее и собственное изнеможение. Мне это дерьмо вовсе ни к чему. Я дышу на стекло, чтобы оно запотело еще сильнее. Сегодня один из таких серых и сырых дней, когда не весь еще дождь пролился на землю и влага неподвижно повисла в воздухе, напитывая все, к чему прикасается. Даже в машине моя кожа зудит от десятков невидимых насекомых.

Снаружи неясные пятна деревьев. Хорошо хоть полиция не заходила ко мне домой, сначала съездили в офис, потом позвонили по мобильнику. Судя по выражению лица сержанта Брей, когда мы встретились у отеля, Пенни, видимо, сказала ей о том, что происходит у меня с Ричардом. Я никогда не считала Пенни сплетницей, но, если к тебе заявляется полиция, большинство людей выбалтывают все, что знают и чего не знают. Она им не только сказала о моей личной ситуации, но явно упомянула и о пропадавших деньгах.

– Она думает, их брала Шарлотта, – говорит Брей, когда мы направляемся на встречу в тайное место. – А вы? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами, смотрю в окно на пейзаж.

– Откуда я могу знать? Я думала, ее зовут Лиза. Я думала, она и мухи не обидит.

Брей больше не говорит ни слова, пока мы наконец не сворачиваем на узкую загородную дорогу, где машина подпрыгивает на неровностях, и я сжимаю зубы, потому что мои поврежденные ребра кричат от боли.

– Она уже здесь, – говорит сержант. – Моя обязанность напомнить вам, что вы никому не должны говорить об этой встрече, потому что это помешает полицейскому расследованию и повлечет за собой предъявление вам соответствующих обвинений.

Я фыркаю в ответ. Будто я скажу кому-нибудь! Кому? Мне некому сказать. Моя жалость к самой себе горчит, как желчь. Я ненавижу жалость к самой себе. Не вижу в ней никакого долбаного смысла.

– Я здесь ради Авы, – говорю я. – Ничего больше.

Брей удовлетворенно кивает. Мы все здесь ради Авы.

– Постарайтесь не дать Шарлотте увести вас от темы, – предупреждает она. – Она… ладно. Сами увидите. Направляйте разговор на Джона.

Когда машина останавливается, сержант поворачивается на сиденье, и я вижу в ее глазах всепроникающий интеллект. Ничего ослиного.

– Она, вероятно, знает что-то такое, что может нам помочь. Место, где он мог захватить Аву. Место, где они бывали прежде. Место, которое для него почему-то важно. Мы еще раз пройдемся по дому, не обнаружится ли что-нибудь полезное, но если нам удастся что-то выудить из нее, то мы обойдемся без этого. Или если вам удастся выудить из нее.

– А почему она не хочет говорить с вами? – спрашиваю я, осторожно вынося свое тело из машины без полицейской раскраски. Мы у загородного коттеджа, который мог бы иметь привлекательный вид, но выглядел он уныло. Небольшой полисадник за низкой стеной с заасфальтированной дорожкой, и даже с расстояния я вижу, что краска с оконных рам пооблупилась, деревья вокруг неухожены и поблекли. Даже в солнечный день это место имело бы гнетущий вид, а под серым небом оно просто располагает к самоубийству.

– Нет-нет, она говорит, – отвечает Брей. – Но ее слова лишены смысла. Поговорите с ней. Попытайтесь ее успокоить. Мы просеем то, что она вам скажет, – не найдется ли там чего-нибудь полезного. Мы ей не сообщили, что ее Ава, возможно, беременна, ей и без того досталось немало, так что не трогайте эту тему. И не пытайтесь говорить с ней о ее прошлом.

Мне вдруг становится нехорошо. Я снова увижу Лизу, но это будет уже вовсе не Лиза, а Шарлотта Невилл в облике Лизы.

– Меня не интересует ее прошлое, – бормочу я, пока мы тащимся по гравию к калитке. Говорить о прошлом? Да и как бы я это сделала? «Слушай, Лиза, у меня на работе был такой говенный день. Заглянем-ка в паб. Ты поможешь мне разгрузить мозги, если расскажешь, что чувствовала, когда убивала своего братишку. Вот поржем». Ну и хрень!

Внутри вид еще мрачнее, там стоит прохлада, которая оседает в старых домах, где долго никто не жил. Осязаемая прохлада, словно кирпичи сдались – перестали ждать кого-то, кто придет и придаст смысл их существованию. Нас впускает женщина приблизительно моего возраста в джинсах и свитере, волосы собраны сзади в хвостик, представляется как Элисон, инспектор, надзирающий за Лизой.

– Проблемы возникали? – спрашивает Брей, и Элисон качает головой:

– Как только мы согласились дать ей портативный радиоприемник, она стала как шелковая. По-прежнему необщительна, но уступчива. Приняла лекарство.

Времени на обдумывание услышанного и увиденного нет – я иду за двумя женщинами по коридору. Неровные половые доски поскрипывают под тонким ковром, в кухне слева от меня двое мужчин сидят за кружками чая. Они видят нас, и один из них тут же наполняет чайник. Вода из крана бежит с таким верещанием, что слух режет. Сердце у меня колотится, но я иду и наконец оказываюсь у дверей гостиной. Брей кивком предлагает мне войти.

В комнате газовый камин, все его панели излучают тепло, от которого начинает болеть голова. Она сидит рядом с камином, спина напряжена, смотрит в окно, из приемника доносятся звуки какого-то старого хита восьмидесятых. Она поворачивается ко мне, обрывая заусенцы с больших пальцев. Она и на работе так делала, когда нервничала. Обрывает, обкусывает, пока пальцы не начинают кровоточить, пока на них не образуются струпья. Они и сейчас кровоточат, но она, кажется, не замечает.

– Привет, – говорю я.

Брей и Элисон исчезают в коридоре, создавая иллюзию, будто мы с Лизой одни. У меня горло вдруг становится как наждак. У нее под глазами темные круги, она похудела. Меня удивляют ее волосы, подстриженные и мелированные по-другому. Ей это идет, думаю я, вернее, шло бы, если бы она была соответственно одета. Она все еще похожа на Лизу, но я вижу в ней и Шарлотту Невилл. Ее фотография тех времен, когда она была совсем еще девчонкой, печаталась в газетах несколько дней, и я вижу ее перед собой. В постаревшей коже. В ее осанке.

– Лиза… – начинаю я.

Она смотрит на меня, но ничего не говорит. Я думаю, не назвать ли мне ее Шарлоттой, но не могу. Хотя знаю, что именно Шарлотта ее настоящее имя, но моя голова отказывается его принимать. Она выглядит такой маленькой, жалкой и беспомощной, и я ненавижу себя за то, что жалею ее. Она потеряла Аву. Каким бы чудовищем она ни была, ее дочь пропала.

– Я не брала денег, – говорит она. – Это Джулия. Я не вор. Больше не вор.

Она произносит эти слова скороговоркой, неловко, будто они имеют какое-то значение, будто они могут все исправить. И я сейчас отвечу: «Ну тогда все в порядке».

– Я знаю. – Я думаю обо всех людях на работе, винящих ее, словно она пугало какое, и смотрю на эту трагическую незнакомку передо мной, похожую на мою лучшую подругу. Мои поврежденные кости кричат, и я чувствую, как слезы из ниоткуда подступают к глазам. Ее глаза сухи, но она вздрагивает, когда я пытаюсь сморгнуть влагу, а мой нос внезапно наполняется соплями.

– Я не думала, что ты придешь. – Ее голос звучит так тихо, что Брей, наверное, не услышит его за звуком радио. – Ты должна меня ненавидеть.

– Я не ненавижу тебя. – Я не знаю, где правда, где ложь, сейчас я чувствую только боль. – Все так запутано. Но мы должны найти Аву. Это сейчас самое главное.

Ее лицо чуть передергивает, но глаза остаются сухими.