Мой аккаунт в «Фейсбуке» уничтожен. И в «Инстаграме». Когда Элисон сказала мне об этом, на ее лице было написано, что мои шансы открыть новый ничтожны. Маловероятны, да? Кто-нибудь найдет меня, а потом найдет и ее, а в результате громадные суммы государственных денег пойдут коту под хвост.

Больше никаких социальных сетей. Это похоже на погружение в бесконечную ночь. За что я наказана? Ее наказание я могу понять. У нее все равно нет никаких друзей, кроме Мэрилин, которая тоже, может быть, ее теперь ненавидит. Она почти не пользовалась телефоном. Я уж не говорю про Интернет. Я другая. Я жила в Сети. Мы живем в ней. Больше никаких «МоихСук». Никакой «Великолепной четверки». Может быть, я их больше никогда не увижу. До восемнадцатилетия, наверное, а мы все к этому времени изменимся. У меня это в котелке не укладывается, но я уже почти, почти могу принять это как данность, к которой я должна привыкать.

Но теперь без него. Это исключено. Я хочу разрушить этот дом всей своей накопившейся злостью оттого, что я не могу связаться с ним. Что он думает обо все этом? Будет ли он все еще любить меня. Или будет думать обо мне как о фрике? Или с ума сойдет от беспокойства обо мне? А наша встреча? У нас все было подготовлено. Что теперь? Я должна быть там. Должна. Я сделаю все, что необходимо. Нужно начать думать в этом направлении. Как взрослая. Женщина, а не девочка.

Из кухни до меня доносятся голоса, потом тихий стук в мою дверь. Элисон просовывает внутрь голову.

– Чашечку? – спрашивает она.

– Спасибо, – киваю я и улыбаюсь.

Она удивлена отсутствием у меня мрачности, улыбается мне в ответ.

– Я выйду через минуту, – говорю я.

Элисон закрывает дверь, а я откидываюсь на подушки и смотрю на жуткие вихри гипсовых рисунков на потолке. Мне нужно, чтобы все они ушли. Ненадолго. На одну ночь – не больше.

Громко вещают круглосуточные теленовости в соседней комнате, словно она может утопить все случившееся, утонув в новостях. Я глотаю злость и боль, которые требуют, чтобы я бросилась туда и опять обрушила на нее свою ярость. Крики ничего мне не дадут. Я должна быть любезной. Я смогу, если буду знать, что так мне удастся вырваться к нему. Ради него я готова на все. Кроме него, у меня ничего не осталось.

Я его люблю.

Он всегда приходит по вторникам, и в эти дни она идет на работу быстрее, словно, придя раньше, скорее увидит его. Она знает, что это глупо, но все равно ускоряет шаг. Нет, она не говорит с ним. По-настоящему не говорит. Она не знает, что ему сказать, а потому бормочет ответы на его вежливые вопросы, краснеет и неуклюже отправляет в печать то, что ему нужно. И тем не менее больше всего она любит вторники. Вторник – ее воскресение.

Случаются дни, когда светит зимнее солнце, небо яркое и чистое, дни, похожие на сегодняшний, и тогда она почти что верит: она вовсе не из того прошлого. Она представляет себе свою «легатированную жизнь» – так это называет Джоанна, инспектор, надзирающий за нею, – как невидимую татуировку, нанесенную на ее кожу, татуировка медленно впитывается внутрь, становится ее частью. Она нашла в словаре слово «легат», оно означает «завещание», «дар». Дар в виде новой жизни. Ей нравится думать об этом так. Она чувствует себя особенной. Она с детства была на попечении. Побывала у нескольких приемных родителей. Она не любит говорить о своих настоящих родителях и не имеет с ними связи. Все это так близко к правде, она чуть ли не сама верит.

Случается, прежняя отвага накатывает на нее, и тогда она украшает свою новую жизнь историями, сочиненными по фотографиям, которые проявляет. Фотографии – часть того, почему ей так нравится ее нынешняя работа. Видеть все эти счастливые мгновения, выходящие из машины. Картинки жизней, которые она никогда не будет знать. Отпускные снимки на морском берегу. Дни рождения детей. Тинейджеры, развлекающиеся в барах и клубах. Она иногда изучает их. Косметика, одежда, улыбки. Руки на плечах друг у друга. Ярко горящие глаза. Она пытается повторить их позы дома перед зеркалом, хотя и чувствует себя при этом глупо.

Как-то раз ей попалось несколько «других» фотографий – ни на что не похожих. Мистер Бертон сказал ей, что в них нет ничего противозаконного, какими бы отвратительными они ни были, их нужно упаковать, как и все остальные. Но он, однако, пометил конверт и, когда клиент пришел за фотографиями, сам его обслуживал, и она знала: он сказал «по-мужски», что ему не нравится, когда его молодая помощница видит подобное, и, возможно, клиенту стоит приобрести цифровую камеру, тогда он сможет печатать свои снимки дома. Мистер Бертон хороший человек.

Ее дни похожи один на другой, и это ей тоже нравится. Потускнел даже переполнявший ее ужас нескольких первых месяцев, когда она пыталась вписаться в мир, и она вот уже год как живет в своей маленькой квартирке над магазином проката DVD-дисков, платит арендную плату, живет по средствам и ни разу не обратилась за помощью. Все явно «очень довольны ее успехами». Даже министр внутренних дел. Он темное облако. Ей не нравится, что министр внутренних дел интересуется ее успехами. Это напоминает ей о том, кто она по своей сути – мясистая красная плоть под кожей. Она носит свою легатированную жизнь как плащ-невидимку в «Гарри Поттере».

Она забывается в повседневности, и ей нравится размеренность жизни. Подъем, работа, дом, чай, кровать, все сначала. Ей нравится планировать траты из той нищенской суммы, которая остается у нее после выплаты аренды. То, что она может потратить на еду. Нравится решать, какую консервную банку она возьмет с полки. Складывать. Подсчитывать оставшиеся пенсы. В этом есть глубокое удовлетворение.

Она не просыпалась с мокрыми простынями вот уже целых девять месяцев, хотя на матрасе у нее и лежит полиэтиленовая пленка. Она не уверена, что смогла бы спать без привычного шуршания. Ей почти двадцать три, и она наконец перестала писать в кровать. Из всего, чего она добилась, – работа, свидетельство об окончании колледжа – этих знаков ее нового «я» – более всего она гордится победой над энурезом. Джоанна говорит: тот факт, что она интегрируется в свою новую жизнь, – хороший знак. Словно мир подвинулся, чтобы освободить место для нее, квадратики лего сомкнулись вокруг.

Ей нравится Джоанна. Она ей друг? Она воспринимает ее как друга. Она была рядом во время всех ее взлетов и падений после освобождения. Один из ее страхов, что Джоанна получит новую работу или переедет.

Страхи сильнее всего в дни после сновидений. Теперь, когда она пытается не принимать таблетки, которые ей дали, сновидения посещают ее чаще. Таблетки, которые успокаивают, таблетки, которые помогают ей спать, таблетки, после которых она чувствует себя полуопустошенной. Пока она принимала таблетки, сновидения посещали ее не так часто, но и просыпаясь теперь в ужасе и страхе, она считает, что это заслуженно. Она не может представить себе свою жизнь без сновидений. Без них было бы еще хуже. Да, они напоминают о прошлом, но еще они похожи на фотографии, которых у нее нет. Это способ увидеть Даниеля не на газетной фотографии. Это способ подержать его за руку.

Но после них она испытывает жуткий страх, ей словно липкую ленту наклеивают на лицо. Всегда эти страхи. Джоанна уедет. Ее узнают. Она совершит какую-нибудь ошибку. Снова станет Шарлоттой. Опять сделает что-нибудь ужасное, хотя она и уверена, что не сделает, не может.

В начале, когда каждый шаг за пределами безопасного жилища заставлял ее замирать и дрожать и она каждый раз сомневалась, перед тем как самой открыть дверь, Джоанна сказала ей кое-что, отчего ее страхи поослабли. Слова Джоанны стали для нее талисманом. Джоанна сказала, что клетки человеческого тела постоянно заменяются. Она сказала, что за семь лет человек обновляется полностью. Так что фактически ко времени ее освобождения она стала совершенно другим человеком – не тем, каким была, когда это случилось.