Эти люди приближаются, и она понятия не имеет, откуда они придут, а полиции по-прежнему нет. Колено у нее сильно болит, запястье не работает, и она не может быстро идти. В подошву босой ступни впиваются острые камни и ветки.

Они скоро умрут, думает она, ненавидя себя за эту мысль.

Нет. Она не животное. В ней есть нечто большее, чем умение драться или летать. Взяв Линкольна за руку, она шепчет ему, что приближаются люди с оружием, и он бежит вместе с ней, только он, топая по сучьям и листьям, очень шумит, а она идет слишком медленно. Они не смогут этого сделать.

Не смогут убежать от убийц.

Шаги, шаги.

Снова где-то неподалеку слышится журчание ручья по камням. Линкольн оступается, едва не упав, и она поддерживает его одной рукой, подталкивая вперед, и они продолжают идти.

Она поднимает глаза и рассматривает деревья. Они могли бы взобраться на дерево. Раскидистые ветви дубов устремляются прямо в темное небо. Но если она ошибается и их все же выследили, им не спастись. К тому же она сомневается, что сумеет поднять сына, и у нее нет времени подумать о чем-то другом, о том, как спрятать его в какое-то безопасное место.

Нет, не дерево. Она сворачивает чуть в сторону, сохраняя инерцию, но изучая ландшафт – тени, лунный свет и попадающиеся кое-где висячие украшения. Впереди куст с густой листвой, высотой ей по плечо. Она подводит к нему Линкольна и сначала просовывает сквозь ветки руку – нет ли колючек, – а потом приподнимает нижние ветки, освобождая место.

– Останься здесь, – говорит она, чуть подталкивая его рукой в спину. – Ляг на живот и заползи внутрь. Веди себя тихо. Не зови меня. Не говори ни слова, а я скоро вернусь. Но если будешь шуметь, они тебя убьют.

Он хнычет, но все же заползает внутрь. Нельзя дать ему шанс спорить с ней, а себе нельзя дать шанс подумать о том, что она делает.

– Постарайся исчезнуть, – говорит она, уже вставая и успев лишь положить руку ему на голову – драгоценная округлость, – а потом отпускает ветки.

Его не видно, торчат только ступни, и она, просунув руку под ветки, чуть сгибает ему ноги.

Потом, пошатываясь и петляя, она пускается бегом, чувствуя себя жалкой героиней ужастика. Превозмогая боль и стараясь забыть о своем колене, она выравнивает шаг. С дерева свисает какой-то фантастический паук размером с волейбольный мяч, с лампочкой внутри и болтающимися лапами. Он улыбается, и с клыков капает что-то красное.

Она считает, Линкольн останется там, во-первых, потому, что она велела ему это сделать, и, во-вторых, потому, что повсюду темно и он не понимает, где находится. Он не любит бродить, особенно когда нервничает. Он останется. Но шум – это другое дело. Она сомневается, что он будет сидеть тихо.

И она принимается с силой топать ногами. Листья разлетаются веером, превращаясь в прах. Схватив попавшуюся ветку, она ломает ее пополам. Ей кажется, столько шума мог бы наделать слон, а не женщина. Отойдя от Линкольна довольно далеко, она издает отрывистый вопль, который, как ей кажется, разнесется в разные стороны. Потом она протяжно и громко выдыхает. Больную руку она крепко прижимает к животу, продолжая топать ногами, но двигаясь как можно быстрее. И хотя она хочет привлечь к себе их внимание, умирать она не собирается.

Она слышит, как мужчины неуклонно идут за ней следом, производя много шума. Она чувствует удовлетворение. Ее обуревают жажда крови и страх.

Она проходит мимо вольера слонов, и слева от нее вырастает ничем не примечательное многоэтажное здание с вывеской, написанной крупными буквами: «ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР КРУПНЫХ ЖИВОТНЫХ». В лунном свете сияют серебристые водосточные желоба и железная крыша. Джоан продолжает решительно продвигаться вперед, натыкаясь на листья и ветки. Проходит мимо низко висящей гирлянды фонарей в виде тыкв. Колено у нее пульсирует, и она думает об учительнице, ее скованных движениях, представляя себе, что женщина спряталась за каруселью. Она вспоминает, как ее теребила Кайлин. Ей не хватает тепла девушки, и ее даже не раздражала бы глупая болтовня. А какие у девушки чудесные волосы, как рыжие развевающиеся ленточки.

Если Линкольн заметит светящийся огонек – а он такой любопытный, – пошевелится ли он? А если к нему подползет какой-то жук и он отпрянет? Или он вообразит, что услышал ее голос? Она слабеет, ее одолевает страх, и она ускоряет шаг. Она вспоминает о мусорном баке, прочном и надежном. Вспоминает, каким удобным ребенком был ее сын: хорошо ел, быстро засыпал. Однако время от времени он начинал без умолку плакать, и она не могла успокоить его. Она вспоминает, как на нее накатывало дикое раздражение и она на миг воображала: что, если я закрою его в кладовке и оставлю там? Что, если мать того младенца испытывала это в тысячу раз острее – ужас, изнеможение и злость – и в минуту слабости оставила ребенка и убежала? Разве Джоан не в состоянии это понять?

Нет. Не в состоянии.

Но что, если тогда бандиты подошли к ней близко, как и сейчас? Что, если та, другая мать спрятала ребенка и попыталась увести убийц от него? Что, если так? Джоан представляет себе бегущую женщину с пустыми руками и развевающимися волосами.

Она была несправедлива к той женщине.

Под ногами на земле что-то мягкое. Листья, труха и сосновые иглы, но потом она наступает ногой в сандалии на что-то другое, что-то такое, от чего у нее перехватывает дыхание. Что-то мягкое и материальное – безошибочное ощущение плоти и мышц. Она отскакивает назад, но потом догадывается: что бы это ни было, оно слишком мало для человека. Вглядываясь в землю, она видит в полумраке треугольник крыла и круглую головку.

Птица. Мертвая птица.

Как-то они взяли в библиотеке книгу о древних греках и их спорте. Линкольн рассказал ей, что в те времена в хоккей играли мертвой птицей, и, когда команда забивала гол, птица оживала и улетала.

Линкольн. Она заставляет себя двигаться дальше.

Она слышит китайские колокольчики.

Однажды, когда дядя вез ее на машине за город, она обнаружила, что поворотник выпевает мелодию, в точности подходящую к скороговорке, которую она только что выучила, – ехал Грека через реку, ехал Грека через реку, и было настолько ясно, что поворотник выпевает именно эти слова. И вот теперь китайские колокольчики вызванивают имя Линкольна, как и шуршащие у нее под ногами листья, – Лин-кольн, Лин-кольн, Лин-кольн.

У нее получилось. Теперь бандиты далеко от Линкольна. Однако она не подумала вот о чем: как она сможет избавиться от них? Нельзя приводить их обратно к Линкольну. И она даже не уверена, что они по-прежнему преследуют ее. По сути дела, она их больше не слышит, возможно, из-за шума собственных шагов и тяжелого дыхания. Она останавливается.

Ничего. Ничего, кроме шелеста листьев и звона китайских колокольчиков.

Она останавливается ненадолго. Возможно, мужчины отстали, а возможно, по-прежнему выслеживают ее. Как бы то ни было, она уже слишком долго вдали от сына. Ей надо пробираться к нему. Если она заметит следы их присутствия, то может изменить маршрут.

Трудно строить планы, пробираясь между деревьями и сквозь заросли ежевики. Трудно ориентироваться. Какую тропинку выбрать? Все деревья одинаковые. Но вот, касаясь плечом чешуйчатой коры огромной сосны, она слышит журчание ручья. Она заблудилась и не знает, какая тропа ведет к внешнему забору, а какая назад, к Линкольну, но уверена, что ручей направит ее в нужную сторону. Шум воды поможет замаскировать ее шаги, а увидев того висящего паука, она поймет, что сын где-то рядом.

В этой части леса темнота более полная. Джоан больше не различает землю и замедляет шаг, потому что боится подвернуть ногу.

До нее доходит, что она не чувствует руку от плеча до кисти. Может быть, это должно ее беспокоить, но в данный момент это настоящее благословение. Она все так же следует за шумом воды, и в темноте едва не попадает ногой в ручей. Скользя по листьям, она скашивает глаза на воду – углубление в лесной почве. Будь у нее обе ноги в порядке, она легко могла бы перепрыгнуть через этот ручей.