Жизнь кипела в то время так бурно, что, обращаясь к этой необычной эпохе, всякий раз чувствуешь новую горячку воспоминаний. Слава наша еще сверкает так часто! Еще гордятся именем француза; это имя заставляло врата отворяться и стены падать. Сюше взял Тортосу, на что ему понадобилось всего тринадцать дней, хотя гарнизон там был многочисленный, съестных запасов было довольно, а припасов — еще больше. «Теперь, — сказал император, — маршальский жезл ожидает его в Таррагоне». И Сюше двинулся на Таррагону. «Ну уж этой не взять ему!» — говорили мне пленные испанцы и англичане, бывшие с нами в Саламанке. Но волшебны были слова, сказанные императором генералу Сюше о маршальском жезле! И Таррагона пала, как и другие укрепленные города Испании. Вот только развалины ее покрыло множество французских трупов[213].
Примерно в это же время английский парламент торжественным актом вверил регентство принцу Уэльскому. Кажется, я уже писала об отвращении, которое чувствовал Наполеон к принцу и ко всем его действиям. Он упоминал его имя не иначе как с унизительным эпитетом. Принц отвечал на это умно (потому что был умен), но неловко и с какой-то искусственной простотой. В подобных случаях смешивается все, и если на такую игру ставят царства, народы превращаются в жертву и страдают. Нет сомнения, что ругательные книжонки, тысячами изданные с обеих сторон после разрыва Амьенского договора, растравляли раны и без того болезненные[214].
В это же время случились события частные, но также очень неприятные: одно — отставка графа Дюбуа, префекта парижской полиции, незаменимого для императора в своей деятельности, дарованиях и привязанности; другое — поступление герцога Ровиго в министерство полиции.
Во всех известиях, которые получала я, мне твердили о новой императрице. И сколько разных мнений было выражено на ее счет! Особенно странно в этом отношении прозвучало письмо кардинала Мори: «Тщетно было бы пытаться дать вам понять, как любит император нашу очаровательную императрицу, — писал мне кардинал. — Да, это любовь, и на этот раз любовь истинная. Он влюблен, говорю я вам, влюблен, как не был никогда в Жозефину, потому что, надо вспомнить, он не знал ее молодой: когда они соединились, ей было уже за тридцать. Напротив, эта молода и свежа, как весна. Вы увидите ее и наверняка придете в восхищение».
Кажется, кардинал больше всего пленился роскошью красок на щеках Марии Луизы. Я увидела ее уже после того, как она родила: она сделалась гораздо бледнее, однако все еще казалось мне очень краснощекой, особенно когда ей становилось жарко, потому что на щеках ее был красный, а не розовый оттенок.
«И если бы вы знали, — писал мне еще кардинал, — если б вы знали, как императрица весела, приятна, как она искренна с теми, кого император принимает в свое дружеское общество! Вы увидите, как она любезна. Уверяю вас, императрица очаровательна для тех, кого император благосклонно допускает на маленькие собрания у себя в Тюильри. Туда съезжаются по вечерам, играют с их величествами в реверси, в бильярд, и императрица устраивает так много приятностей, так много милых пустячков, что по глазам императора видно, как ему хочется расцеловать ее. Там-то я желаю видеть вас, герцогиня, и господина парижского губернатора, потому что вы насладились бы счастьем императора нашего».
В то же время другие писали мне, что на вечерах императрицы, — до того как приходил туда император, — одно из величайших удовольствий доставляла она сама своим искусством, или, вернее, способностью шевелить ушами. Способность довольно странная, и, кажется, я не знаю, чтобы кто-нибудь другой обладал ею[215].
Император хотел, насколько возможно не нарушая этикета, избегнуть неудобства, которое часто не только выводило его из терпения, но и делало несчастливым с императрицей Жозефиной: я говорю об окружавших ее людях. Мария Луиза, молодая, не знающая обычаев света (хотя она знала дворцовый этикет), привыкшая к величайшему домашнему уединению и к жизни совершенно семейственной, нисколько не удивилась порядку, предписанному ей, и не скучала. Император сказал, что она не должна видеть ни одного мужчины в своих комнатах, исключая Паэра, учителя музыки; но и тут было приказано придворной даме ни на минуту не оставлять императрицы. Однажды император нежданно приехал к Марии Луизе в Сен-Клу и заметил в углу комнаты мужчину, которого не узнал сразу; гнев был первым движением его, и он вспылил до того, что сказал грубое слово дежурной даме, кажется, госпоже Бриньоль. Она извинялась, говоря, что это Бьенне[216], который должен был приехать, чтобы кое-что показать императрице из сделанного им для нее по заказу. Сначала император не говорил ничего, глядел на Бьенне, ходил по комнате, не переставая хмуриться. Потом, все еще с досадой, он сказал:
— Все равно… Он мужчина… А для приказаний, данных мной, не может быть исключений!
Он говорил справедливо — последствия оправдали его слова.
Впрочем, Париж веселился в этот год, как писали мне. Много было танцев; беременность императрицы развивалась благополучно, и будущее льстило надеждой на счастливые дни, хотя реальность явилась совсем иной. Мы в Испании не имели и надежды на лучшее. Девятый корпус не вышел на связь; португальская армия, составленная из трех корпусов и более чем из пятидесяти тысяч человек, находилась от нас только в пятидесяти лье, но мы не имели о ней никаких известий.
Император тоже очень беспокоился; до какой степени — можно судить по тому, что он рассердился на меня из-за того, что я не переслала ему письмо Жюно, писанное после сражения при Бусако. Депеша, отправленная Массена во Францию, была перехвачена испанцами и передана англичанам. Таким образом император только поверхностно знал о событиях, пока не приехал генерал Фуа, и потому-то, предполагая, что Жюно сообщил мне больше, нежели рассказал бы ему Массена, он сердился, что я не переслала письма Дюроку. Но могла ли я предвидеть, что Массена не сделает для армии того, что муж мой сделал для меня? Как бы то ни было, я получила упреки, и даже довольно резкие: они дошли ко мне через Нарбонна, а ему были переданы Дюроком.
Депеша Массена к Бертье, впрочем, была довольно примечательна, как мне рассказывали английские офицеры. Князь Эслингенский сознавался в приблизительном числе потерянных им людей, то есть говорил, что их было четыре тысячи, а почти достоверно, что он пожертвовал шестью тысячами человек при нападении на подножие Бусако. Кроме того, он заблуждался, как утверждали англичане, во всем, что говорил об их силах и положении.
В это время получила я также известие, что Жюно ранен. Молодой племянник сенатора Казабьянки привез мне это известие и отдал письмо Жюно, написанное за два часа до операции. Вот оно.
«Спешу, моя милая Лора, написать тебе сам, чтобы ты не беспокоилась, и надеюсь, что письмо дойдет до тебя прежде, чем ты узнаешь от кого-нибудь другого о моем вчерашнем приключении. Я ранен в лицо пулей, которая разбила мне нос, вошла в правую щеку и остановилась в кости под мякотью. Рана вполне удачная, потому что если бы удар пришелся на полдюйма выше или прямее в лицо, я был бы мертв. Теперь отделаюсь тем, что посижу несколько дней в комнате и потерплю несколько секунд, когда станут вынимать пулю. Я чувствую себя очень хорошо, хотя вчера сделал четыре лье верхом после ранения, а сегодня столько же по сквернейшим дорогам.
Меня обнадеживают, что нос мой останется прямее, нежели у Виль-сюр-Арса[217], и я утешаюсь этим. Рана на щеке… Да ее стоит только поцеловать моим детям и тебе, и я забуду о ней. Вот все мое честолюбие, все мои надежды. Пусть исполнятся они, пусть я прочитаю в ваших сердцах, что я необходим для вашего счастья, и жизнь еще будет мне мила.
