— А, ирландочка?

— Ты же не... Ты ведь не можешь верить ей!

Я скосился на спутницу. Для женщины, тридцать шесть часов по сути не сбрасывавшей платья — лишь на короткое, незначительное время, — она выглядела вполне пристойно, свежо и привлекательно. Я чувствовал огромное облегчение — теперь, когда не приписывал ей убийство Грегори и Элен. Когда не было дальнейшего резона мысленно честить миссис Дрелль сернокислотной и цианисто-калиевой... Впрочем, химические эпитеты не особенно с нею и вязались.

Материнским чувством, подумал я, поведение Дженни объясняется полностью. Можно было даже мозгами раскинуть и привлечь миссис Дрелль на свою сторону. Союзницей заручиться на случай развязки... Я невольно осклабился.

Искушение было слишком велико. В нашем деле постоянно совершают естественную ошибку, опасаясь довериться человеку, от помощи которого может зависеть вопрос жизни и смерти. Допускать подобную оплошность сейчас было бы неразумно. А с другой стороны, я получил приказ. И секретность преобладала надо всеми прочими соображениями.

Я не смел доверяться никому. И не мог выложить миссис Дрелль даже крупицу правды. А убеждать эту женщину ложью и пытаться не стоило.

Вдобавок, наличествовало противоборство интересов. Женевьеву пуще всего на свете заботила безопасность захваченной противником дочери. Мне же велели нещадно жертвовать любыми некстати подвернувшимися девицами, а Пенелопу Дрелль разрешили придушить собственноручно.

В качестве Дэвида Клевенджера я произнес:

— Выбирать не доводится. Кто вытащит меня из навозной кучи? Ты, ирландочка?

— Ноэминь — лютое, неимоверное чудовище, — сказала Дженни. — Ты представить не можешь, каково было путешествовать с нею вместе, спать в одном прицепе, делать вид, будто она • — моя дочь... Господи, прости! Родись у меня такая дочь — вытряхнула бы на пол из колыбели да растоптала, как тарантула!

— Одобряю, — хмыкнул я. — А что с Пенни? С настоящей Пенни?

Лицо Женевьевы переменилось.

— Ее где-то прячут. Увели от меня две недели назад. Отдали супружеской чете — злобное, крикливое мужичье, фермеры. Больше ничего не знаю. И схожу с ума от беспокойства, Дэйв! Пенелопа — необычный подросток. Очень умная, одаренная, застенчивая. Прилежная... Не слишком красивая, признаю, — но ужасно милая... Да разве могла я оставить ее дома, с этим ученым остолопом, который двумя руками не в состоянии сыскать в темноте собственную задницу! Которому совершенно плевать на дочку! Вот и забрала с собой. И ошиблась... Наверное, росла в тепличных условиях. Не представляла, с кем и с чем столкнусь. Дэйв...

— Да?

— Ты постараешься помочь? Ганс обещал позвонить по телефону, когда получит бумаги, и сказать, чтобы девочку выпустили... Если бумаги окажутся в порядке... И Ноэминь тоже знает номер. Может, убедишь ее... О, Боже! Эта маленькая погань идет сюда!

Пари держу, накупила вещей для себя одной, а мне и платочка не взяла...

Дженни заволновалась, потом сделала явное усилие и быстро шепнула:

— Дэйв, я обязана предупредить! Не слишком рассчитывай на бандероль в Инвернессе! Я чуть не подпрыгнул:

— И что сей сон означает?

Женевьева замотала головой. Приблизилась Ноэминь, тащившая под мышкой объемистый сверток, выглядевшая в голубом свитере, белой блузке и солнечном свете просто хорошенькой безобидной девушкой.

— Сейчас нельзя, — шепнула Дженни. — Будь начеку! Я тебя спасаю. Помоги спасти Пенелопу!

— Хорошо, постараюсь.

Отвечал я машинально. Я гадал, что хотела сказать Женевьева и что за бомба или пакость может скрываться внутри бандероли. И вообще, дошла она по назначению, эта окаянная бандероль?.. Но всякому овощу и всякому беспокойству свое время. Как это? “Довлеет дневи злоба его...” Доставало немедленных забот, и брать их взаймы у будущего не стоило.

Я склонился вперед, позволяя Ноэмини протиснуться на заднее сиденье фольксвагена.

— Знаешь, — возвестила Ноэминь жизнерадостно, — в паскудном городишке джинсами не торгуют! Преступники, чистой воды преступники! Ладно, Дэйв, трогай. Возле первой попутной рощицы остановись. Хочу переодеться, не то арестуют за прогул занятий в школе...

Ноэминь болтала без умолку, смеялась, отпускала шутки — более или менее дурацкие. Слушая хрупкую, задорную особу, и заподозрить нельзя было, что она совершила убийство — и, по всей видимости, не первое.

У маленького соснового леса я свернул на боковой проселок, затормозил, выключил двигатель.

— Ваша костюмерная, мадемуазель, — объявил я церемонно, выбрался вон из машины, откинул водительское сиденье: — Пожалуйте.

— Пойдем-ка вместе, Дэйв. Надо поговорить.

— Пойдем.

— Вытащи ключ зажигания. Не то дражайшая маменька вздумает, чего доброго, прикарманить общий автомобиль.

Я послушался разумного совета и зашагал вослед Ноэмини. Девушка отошла недалеко — так, чтобы не терять фольксваген из виду. И самой покрасоваться перед ненавистной женщиной постарше. Положила пакет на сухую хвойную подстилку, стала ко мне спиной.

— “Молнию” расстегни-ка! Ты, говорят, мастак раздевать!

— Рады стараться...

Змейка взвизгнула, а я не без грусти подумал, что превращается в профессионального дамского разоблачителя. Раньше я хотя бы занимался этим обысков ради. Но теперь, похоже, подрядился прислуживать вражеским лазутчицам. И безвозмездно, между прочим...

— Что, нравлюсь? — жеманно полюбопытствовала Ноэминь. — Как насчет маменьки дражайшей? Хороша в постели?

— Ты, чертовка, сама помешала проверить.

— Поверь, это мокрая курица. Все равно перепугалась бы в последний миг и пошла на попятный...

Ноэминь скинула джемпер, уронила юбку, сбросила туфли, в два приема сдернула чулки. Осталась лишь в узеньких трусиках и чудовищно маленьком и тугом лифчике. От которого избавилась тотчас.

— Фу-у-у! — вздохнула девица с невыразимым облегчением. — Теперь возможно дышать... И кусок проглотить без помех... Никогда не пытался питаться, намотав на зубы полфунта нержавеющей проволоки? Достань-ка новый лифчик. Если опять приведется замещать сопливую девчонку, та, надеюсь, не окажется плоскогрудой воблой... Дэйв?

— Ага?

— Я тебе нравлюсь?

— Понятия не имею.

— Ох и дурень! — расхохоталась Ноэминь. — Ладно, мы еще всласть позабавимся, когда сбудем с рук ненаглядную маменьку. Дай только убедиться, что Дженни все обустроила как надо, свиньи не подложила... С нее сталось бы! Я позвонила во Французскую Гавань. Гастону Мюйру.

— Мюйру? — предусмотрительно переспросил отвлекшийся на мгновение Клевенджер.

— Так зовут нашего человека. Гастон Мюйр. И велела ему дожидаться двух пассажиров. Понимаешь, Двух.

Изображать благородное возмущение было и не время, и не место. Не следовало также осведомляться, куда направится Гастон Мюйр со своими двумя пассажирами. Я просто плечами пожал.

— Ну и прекрасно. Прошу лишь позаботиться, чтобы одним из пассажиров оказался отпрыск матушки Клевенджер. Не вздумай выкинуть нежданный фортель, золотце. Я ведь не позавчера на свет появился.

Ноэминь одобряюще улыбнулась:

— Какой длинный, тощий и подозрительный субъект! Не волнуйся, милый. Мы развлечемся на борту, обещаю. Развлечемся раз, и другой, и десять раз, и сто раз...

— Ты что, кругосветное путешествие затеваешь? — осведомился я не без ехидства.

— А ты по десять раз на дню разве не умеешь?

Ценю ядовитые ответы на едкие вопросы, а потому настал мой черед хмыкнуть с одобрением.

Вручив Ноэмини темную клетчатую рубашку, пару черных обтягивающих панталон, я завершил службу гардеробщиком. Пару сандалий девица надела без посторонней помощи.

Мы возвратились к VW, где восседала скучающая, равнодушная и чем-то немного расстроенная Дженни. Славное, веснушчатое, тридцатилетнее лицо ничего не выражало. Разумеется, ирландочка на обратила внимания на состоявшийся под самым ее носом стриптиз, учиненный сернокислотной Ноэминью в мою честь.

Четырнадцатью часами позже мы въехали в Инвернесс, не повстречав по дороге ни единого полицейского. С канадских шоссе блюстителей порядка точно метлою смело — всех до единого. Кажется, Мак не пожалел усилий...