Шота стоял перед серьезной и трудной задачей – не только дать изображение той политической борьбы, которой была насыщена жизнь современной ему Грузии, но и выступить в качестве активного борца на одной из сторон; и – что самое главное – он мог не без основания думать, что его выступление должно сыграть решающую роль. Но, как истинный художественный гений, он не думал подчинить свое творчество только временным задачам и снизойти лишь до уровня мелкого и преходящего политического памфлета. Он был проникнут более серьезной задачей и ставил себе целью создание крупного художественного произведения, используя происходившее и описывая окружающих его реальных людей. Он высоко ставил их переживания и стремления и хотел облечь их в форму, которая должна была не просто отобразить описываемые события и людей, но и быть высоким образцом художественного произведения, чтобы оказать на современников то именно воздействие, на которое он рассчитывал. И он знал, что чем художественнее будет его произведение, тем сильнее будет его воздействие.
При разрешении этих задач Шота, конечно, не мог не обратиться к тем образцам мировой поэзии, и в первую очередь иранской, которые оказывали влияние и на него и на современное ему общество. Он был безусловно знаком с великим произведением Фирдоуси «Шах-Наме» и со сказками «1001 ночь» (или с первоначальным иранским произведением, легшим в основу ее, с «1000 сказок»), и влияние их и его пределы мы легко обнаруживаем при анализе поэмы.
Сам Шота, по причинам, о которых будет сказано дальше, вынужден был настойчиво повторять, что его поэма есть не что иное, как стихотворный перевод иранского оригинала. Это признание Шоты сыграло решающую роль для упрочения мнения, что «Вепхис ткаосани» – произведение не оригинальное и самобытное, а заимствованное и подражательное.
Необходимо поэтому установить границы иранских влияний и более подробно остановиться на словах самого Шоты. Он говорит в заключительных строфах, что сказание это осталось от Саргиса Тмогвели, который собирался изложить его в стихотворной форме, но не успел этого сделать. Затем оно дошло до Шоты, который и переложил его на стихи. Во вступительных строфах Шота еще определеннее говорит, что нашел иранское сказание, переведенное на грузинский язык, хранившееся как жемчужина, и по приказу царицы придал ему стихотворную форму.
Из слов Тариеля видно, что в царской семье разыгралась большая драма, и Тариель вынужден был бежать и скрываться. Здесь мы имеем мотив, сильно напоминающий судьбу Ростема и Сохраба из «Шах-Наме» Фирдоуси. Тариель – такой же неустрашимый богатырь, как и Сохраб, и участь его, вынужденного скитаться на чужбине, вызывает у Шоты желание облечь жизнь Тариеля в формы той эпопеи, которая привела к столкновению Ростема и Сохраба и к гибели последнего. Но, как ни сильно стремление Руставели пойти по пути подражания Фирдоуси, он не может оторваться от родной земли и тех событий, которые на ней разыгрываются. Дальше награждения своего героя Тариеля некоторыми чертами Сохраба Шота не пошел. Если вначале у него и было желание следовать иранскому оригиналу, то в дальнейшем он перестал придерживаться его и просто забыл о нем, весь уйдя в отображаемые им события, связанные с близкими ему лицами.
Нет никакого сомнения, что Шота первоначально думал назвать своих героев теми же именами, которые встречаются у Фирдоуси. Аравийского царя Шота называет Ростеваном. Это имя он часто сокращает и пишет его Ростен. Герой в «Шах-Наме» – Ростам. Очевидное сходство, говорящее о заимствовании. Шота хотел, видимо, заимствовать также имя сына Ростама – Сохраба (Зораба); но так как излагаемые им события никак не укладывались в сюжет «Шах-Наме», это имя, несколько переделанное, Шота дает визирю царя Ростена, называя его Согратом.
В древних вариантах иранского сказания, перекладывавшегося в стихотворную форму еще до Фирдоуси, имеется обработка поэта Рудеки, посвященная Саманиду Амир-Насру, которого он описывает так: «Великодушною благотворительностью ты второй Хатем-Тай; другой Ростам-Дастан среди опасностей войны».
Ростам здесь назван Дастаном. Руставели переделывает Дастана в Нестан и дает своей героине имя Нестан-Дареджан. Дареджан – имя, тоже заимствованное из переводной иранской поэмы «Амирандареджаниани».
Главного героя зовут Тариель; можем ограничиться словами Марра о его происхождении: «В истории Тамары „безумный от любви к Осано“ назван по имени в первоначальной персидской [иранской] его форме Шахриар прототипе грузинского Шариерь и народного Тариель». Некоторое сходство можно видеть также в описании коня Тариеля, сильно напоминающего Грома Ростама.
Но в «Вепхис ткаосани» можно обнаружить влияние не одного только «Шах-Намэ», если можно назвать влиянием то, что Шота взял оттуда. Руставели надо было найти для своего замысла такую форму, которая позволила бы описать современное ему общество в самых высоких его слоях, замаскировав и события, и лица. «Шах-Намэ» оказалось для этого неподходящим произведением.
Такому художнику, как Руставели, притом страстно увлеченному политической борьбой, которой жило все тогдашнее высшее общество Грузии, нужен был образец фантастического художественного произведения, подражая которому он мог бы несколько оторваться от реальной действительности и достичь своей цели – маскировки отображаемых событий. И в отдельных картинах он прибегает к образцам сказок «1001 ночь».
Его описания морских скитаний Тариеля в поисках Нестан-Дареджан, самое похищение ее двумя рабами и плавание в море в течение нескольких лет (Нестан-Дареджан была заперта в сундуке), в особенности описание морской битвы Придона с его родственниками, когда он спасся только тем, что сел на коня, спрыгнул в море и добрался до берега, – все это сильно напоминает сказки Шехерезады и морские приключения Синдбада-Морехода.
Более явное заимствование из «1001 ночи» можно видеть в образе другого героя «Вепхис ткаосани», мулганзанзаресского царя Нурадина-Придона, друга Тариеля. Царь Афридун описывается как «властитель стран греческих и войск христианских, пребывающий в царстве ал-Кустантынии». Ясно, что речь идет об одном из византийских царей, придерживающихся православной веры. Это имя Руставели взял для одного из своих главных героев, как увидим в дальнейшем, лица вполне реального, очевидно, не без цели.
Рисуя в своей поэме мусульманскую обстановку, он не без умысла выделил своего героя под именем Придона, желая показать, что его герой – православный чужеземец, прибывший в Грузию из Византии; но желая в то же время соблюсти некоторую маскировку, он прибавил к его имени чисто мусульманское «Нурадин», тоже взятое из «1001 ночи».
Еще один образ взят Шотой из «1001 ночи», это образ коварной «Зат-ад-Давахи», означавший «Владычицу бедствий». Эта женщина, мать царя Румов, обладала изумительным коварством, была лжива, распутна, не останавливалась перед преступлением, строила всяческие козни и считала все средства допустимыми для достижения своих целей. Особенно характерно, что эта женщина помогает царю Афридуну. Именем этой Давахи, измененным в Давар, Шота назвал сестру царя Парсадана, воспитательницу Нестан-Дараджан, Не забудем, что царица Тамара воспитывалась своей теткой Русудаи, сестрой царя Георгия III. Надо отдать справедливость Руставели – он нашел бесподобный образ для изображения женщины, которая играла немалую роль и в истории Грузии и в жизни своей царственной племянницы, в частности, в замужестве Тамары с русским князем Юрием.
Использование Шотой Руставели иноземных образцов для своей поэмы, за исключением образа Давар, очень невелико, он не смог использовать их даже для маскировки – единственной цели, которую он преследовал, обращаясь к ним. Зато, окончив поэму, когда он стал мишенью для повергнутых в прах его «Вепхис ткаосани» слоев грузинского высшего общества, Шота вспомнил о своих первоначальных поисках иноземных образцов и стал утверждать, что его поэма не что иное, как стихотворное изложение иранского сказания. Удары, которые обрушились на Шоту и привели к его изгнанию, могут служить оправданием такого тактического хода, непонятого его исследователями.
