Через полуовал входа в шатер проникал свет костра, слышалось потрескиванье – ночные бабочки летели на огонь чуть ли не стаями, это их крылышки трещали на угольях. Зивилла представила, как искалеченные насекомые пытаются выбраться из костра, некоторым это удается, и они хоронятся в притоптанной траве, но большинство истлевает в горячей золе.
С войлочной стенки доносился знакомый дробный шорох, там сновала фаланга. Зивилла терпеть не могла этих мерзких бледно-желтых пауков, отравляющих жертву трупным ядом; в другой раз она бы позвала на помощь агадейцев, на худой конец, вышла бы к костру за головешкой, отыскала фалангу, стряхнула на кошму и раздавила бы, но сейчас ее разбирала дикая ненависть к Бен-Саифу, она боялась не сдержаться и сунуть головню в физиономию подлеца. И тогда – смерть. У Каи-Хана большие виды на иноземных военных советников, это ясно. Не иначе, он целит на нехремский престол. Лафатская победа распалила аппетит, а теперь еще и под Бусарой что-то случилось… Его орда на радостях упилась конского молока, но это все же не вино – сильно не захмелеешь. Поэтому они курят дурман-траву, вендийскую коноплю, ее в лагере тьма-тьмущая, да и как иначе, если у апийцев обычай курить перед боем, – это, по их словам, прибавляет отваги. Надо только соорудить прямо на земле «кхитайский вулканчик» – круглый холмик с воронкой посередине, в склон холмика воткнуть бамбуковую палочку так, чтобы конец вышел на дне воронки (у кого нет такой палочки, с успехом пользуется обычной пустотелой костью), продуть ее, а затем насыпать в воронку дурман-травы, поднести огонь и, прижимаясь щекой к земле, раскурить.
Еще и поэтому Зивилла не решалась выйти из татра – в стане сейчас полным-полно отчаянных смельчаков, которым не страшен даже поцелуй гюрзы в задницу.
Агадейские колдуны провозились до глубокой ночи, наконец оставили в покое измученного коня и улеглись в шатре – Лун у входа, Бен-Саиф около Зивиллы. Она дышала ровно – притворялась спящей. Костер догорал, его отсветы падали на безмятежное лицо сотника, и когирянка вдруг подумала, что без шлема, плотно прилегающего к черепу, он довольно красив – волевой подбородок, высокий лоб, нос с горбинкой, а вот губы детские, чуть припухлые, но это нисколько не портит его облик. И – надо же! – ямочка на подбородке. В постели мужчины с такими лицами нежны и предупредительны.
Она подумала о Сонго. Ни разу не занималась с ним любовью, но знала, что он был бы именно таким – нежным, предупредительным. Угадывал бы ее желания. Она помнила, какими глазами он на нее смотрел на том приснопамятном турнире. Отчего же она все время оставляла, его «на потом»? Ведь было у нее с другими… с тем же Ангдольфо из ее свиты, с киммерийцем… Она явственно вспомнила ласки Конана – последнего мужчины, с которым делила постель. «Какую там, к Нергалу, постель! – мысленно усмехнулась она. – Грязную телегу, мокрые плащи. Жив ли ты еще, горе-наемник, незабвенный любовник? А если жив, где тебя демоны носят? Почему не спешишь на выручку? Бен-Саиф сказал, что видел, как ты прятался у разгромленного обоза, но не выдал твое укрытие апийцам. Он даже пощадил моих мальчишек. Он на самом деле хочет, чтобы ты пришел к нему сам, хочет предложить выгодную сделку. Поверь, этот серый пухлогубый демон умеет покупать души. А ты? Умеешь ли ты торговаться?»
У нее вдруг мелькнула сумасшедшая идея – неслышно выбраться из шатра, отвязать коня Луна, вскочить в седло… Тщетно. Умное верховое животное подчинится только своему хозяину, сотник Ияр, любимый прихвостень Каи-Хана, уже испытал крутой врав скакуна на собственной шкуре. Улучив момент, когда агадейцев не было поблизости, он вскочил в седло… и слишком поздно заметил отсутствие привычных стремян. Вернее, стремена были, но они прятались среди всевозможной колдовской утвари ближе к передним ногам коня. Удар пятками по бокам, знакомый любому объезженному скакуну, привел животное в неистовство. Оно взвилось на дыбы, и напрасно Ияр пытался удержаться за повод – в кулаке сработал незаметный бронзовый замочек, и поводья отстегнулись от уздцов. На ржание перепуганного скакуна прибежал рослый, узкоплечий, сутулый Лун; с одного взгляда на Ияра, орущего бессвязные ругательства и растирающего ушибы, ему все стало ясно.
А то, что за этим последовало, даже сейчас, сутки спустя, не укладывалось у Зивиллы в голове. Не говоря ни слова, Лун вошел в шатер и вернулся с маленькой склянкой, откуда вытряхнул на ладонь упитанного богомола. Насекомое неуклюже поднялось на тонкие зеленые ножки, Лун погладил его мизинцем по спинке, что-то прошептал, и впервые Зивилла увидела улыбку на лице меланхоличного агадейца. Лун обвел взглядом небольшую толпу зевак, задержал его на когирянке, которая выглядывала из шатра, и удовлетворенно кивнул. Ияр примолк, озадаченный странным поведением Луна, затем гримаса ярости сменилась презрительной ухмылкой, от которой и следа не осталось в тот же миг, когда Лун впился взором в его зрачки.
Ияр выпрямил спину, вытянул шею, задергал головой, полуприсел и выставил перед грудью согнутые в локтях и запястьях руки; кисти с оттопыренными большими пальцами очень напоминали клешни. Взгляд его – сначала ошеломленный, затем хищный, – метался по толпе, а та затаила дыхание, и у Зивиллы, приподнимавшей полог шатра, холодок пробежал по груди. Лун вытянул руку ладонью вверх; по ней в ужасе металось насекомое, то размахивало передними ножками, то прижимало клешни к выпуклым глазам; в конце концов, оно сорвалось и повисло на большом пальце Луна, бестолково суча задними ножками. Двумя пальцами Лун взял его за кончик крыла и поднес к открытому рту, словно собирался проглотить. Насекомое еще немного потрепыхалось, вися вниз головой, и замерло – похоже, лишилось чувств. Лун закрыл рот, вернул богомола в склянку в посмотрел на Иора. Апиец по-прежнему вел себя странно: дергался всем телом, часто вскидывал голову, подпрыгивал на месте, как будто не знал, что делать при таком скоплении живности – охотиться или защищаться. Внезапно его руки повисая плетьми, колени обмякли, и он рухнул ничком.
Теперь апийские воины обходят стороной и агадейских коней, и их хозяев.
Нет, подумала Зивилла, сбежать на одном из этих скакунов не получится. Жеребец Бен-Саифа изранен, серый мерин Луна тяжело нагружен; если и подчинится, далеко на нем не ускачешь. Угнать коня у апийцев? Люди Кан-Хана стерегут свое добро пуще глаза, вдобавок лагерь обнесен секретами – лучники стреляют во все, что шевелится. И все-таки можно будет попробовать, терять-то нечего. Надо подождать: глядишь, и выпадет шанс.
Во что бы то ни стало добраться до Когира, обо всем рассказать дяде Гегридо, пускай шлет гонцов во все веси, собирает ополчение, покупает солдат у жадного Сеула Выжиги, отправляет людей и оружие в охваченную паникой Бусару, а сам едет в столицу – убеждать царя, чтобы отдал ему в подчинение осиротевшую армию. Надо спасать Нехрем! Токтыгай – не идеальный правитель, но Гегридо связан с ним клятвой вассала. Да и чисто по-человечески можно ли допустить, чтобы твоего повелителя на старости лет превратили в скорпиона или тарантула? Добро бы еще в толстого хомяка… Зивилла усмехнулась, вспоминая громадные щеки Токтыгая, громкую одышку при малейшем шевелении, – престарелый король и впрямь походил на раскормленного грызуна.
Наконец даму Когира сморил тяжелый сон. Она ворочалась на неровном походном ложе, а в четырех десятках шагов от нее, подле своего грязного шатра, спали хмельные апийские воины. Невдалеке паслись их стреноженные кони, а караульщик валялся на траве, раскинув кривые ноги в сапогах, снятых с убитого вехремского обозника; сальная спутанная борода показывала на западный небосклон. В шатре кучей лежали седла, сбруя, оружие и хурджины с едой и награбленным добром.
В трети полета стрелы к юго-западу чернел длинный низкий холм, по нему до самого гребня змеился неглубокий овраг, заросший кустами. Еще с полудня в овраге томились от скуки двое лучников. Ияр обещал к сумеркам прислать смену, но на пирушке у Каи-Хана напрочь запамятовал о них, и после наступления темноты воин похрабрее тайком сбегал в лагерь за кумысом и брагой, а курево у обоих всегда было при себе, и теперь один из них лежал носом в потухшем «вулканчике», а другой ушел охотиться вдоль гребня. Его неимоверно шатало, под ноги то и дело попадались зловредные валуны, однако риск сломать себе шею нисколько не обескураживал ночного стрелка, он обшаривал темный склон остекленевшими глазами, дурашливо подражал птичьему зову и бил навскидку в каждую тень, принимая ее за бегущего кеклика. Он так далеко отошел от своего поста, что не услышал бы, как по оврагу на холм поднимается беглянка, ведя на поводу украденного коня.
