– А вы слышали, – смущенно спросила дачница, – что я кричала?

– Странно, но мне показалось, что женский голос кричит знакомое имя – Пампухов!

– А вы его… знаете?

– Сережу Пампухова? Как самого себя. Страшный ловелас.

– Ну что вы!

– А ей-богу. Наверное, уже успел признаться вам в любви…

– Почему вы думаете?

– Таков его характер. У него есть и система своя. Да вот, например: говорил он вам, что он дикарь и делает что хочет и что женщина может поступать тоже как хочет: или ответить на поцелуй, или ударить ножом.

– Нет, не ножом, а хлыстом или револьвером.

– Ну, все равно.

Он оглядел дачницу и спросил небрежно деловым тоном:

– Голову разбивал?

– Что-о?

– Голову. У него такая система: после дикаря биться головой обо что-нибудь.

Дачница вскочила.

– Послушайте! Неужели он притворялся? А я-то, глупая…

– Да, он ловко это проделывает.

– Но ведь он не шутя бился головой. У него было тут красное пятно…

– Сударыня! Это делается очень просто: он ловко хлопает ладонью о дерево, а потом уже головой бьется о руку. Получается сильный звук, а не больно.

– А красное пятно?!

– Вы обращали когда-нибудь внимание на отворот его пиджака? Нет? Обратите. У него на всякий случай за отворотом нашит кусок коленкора с намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о руку, этот продувной парень хватается за отворот и, намазав палец краской, переносит ее на лицо. Поняли?

– Боже, какая гадость…

– Да уж… Хорошего мало. Воротничок рвал?

– Рвал…

– С галстуком?

– Д…да…

– У него две дюжины старых воротничков с собой из города привезены. Для подобных случаев. Как только воротничок у него забахромится – сейчас же откладывает. «Э, – говорит, – это мне для свиданья еще пригодится». А галстуки у него специально так сделаны, что не рвутся, а просто сзади расстегиваются.

– О боже, боже!.. Какие мы, женщины, дуры.

– Ну почему же уж и дуры?! Просто вы так благородны, что не замечаете этих ухищрений. Палку ломал?

– Ломал.

Маргаритов задумчиво покачал головой.

– Новый прием. Перед отъездом он у разносчика купил десяток палок за пять рублей. «На что тебе, – спрашиваю я, – эта дрянь?» Смеется. «В лом, – говорит, – покупаю для некоторых случаев».

– Но объясните мне, зачем же он так поступает?

– Зачем? Потому что он на любовь смотрит как фабрикант на свое производство. Если бы у него был один роман, а то ведь он завязывает сразу десять. А для такого обширного производства требуется уже штамп, раньше какой-нибудь Бенвенуто Челлини трудился над одним бокалом или ларчиком целый год, и это было подлинное художественное произведение; а теперь на берлинских фабриках делают эти вещи по тысяче в день. Ясно, что все они делаются одним и тем же способом, штампуются на один фасон. Так и ваш Пампухов. Зная вообще его прием, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процесс его оптовой работы.

– Какая гадость! Какая трясина! О, если он мне только встретится… У меня голова болит. Не проводите ли вы меня домой?

– С удовольствием. Но знаете что? Не лучше ли нам пойти посидеть немного у моря? Море так успокаивает. Там стоишь лицом к лицу с неведомым. С тем, кто шелестит изумрудом соленых волн, темной хвоей мрачных сосен…

– Как вы хорошо говорите!.. Пойдемте!

– Неведомый всюду. Сейчас он глядит из ваших темных глаз… Какая у вас теплая, ласковая рука! Положите ее мне на голову. А голову положите к себе на колени… Вот так. Чувствуешь себя маленьким-маленьким мальчиком. Убаюкайте меня. О, как хорошо!.. Я вижу звезды… Твоя и моя… Космос…

– Дорогой мой мальчик…

– Ну, еще! Еще поцелуй меня. Две пылинки космоса… среди миллиона… билли… биллиарда пылинок…