Правды ради надо заметить, что конфликты в русскоганзейской торговой практике случались все же нередко. По мнению Л. К. Гётца, несовместимость русских традиций с обычаями и нравами западноевропейцев предрешила то «скрытое состояние войны, которое образовало суть их вековых отношений»[98]. Подход к проблеме русско-ганзейских противоречий у большинства отечественных историков определяется их приверженностью к «теории барьеров», представлению о препятствиях, чинимых ганзейскими городами и ливонскими государями русскому торговому капиталу[99]. Эту точку зрения разделяют некоторые зарубежные историки[100], хотя в зарубежной историографии последних лет высказывается мнение, что корень зла, возможно, стоит поискать в самой средневековой торговой практике, не исключавшей разного рода мошенничества[101].
На протяжении XV века напряженность в русско-ганзейских отношениях неуклонно возрастала. Заметным образом сворачивалась деятельность Немецкого подворья, а русская международная торговля все больше сосредотачивалась в Пскове и в ливонских городах, обусловив их процветание в первой половине последующего столетия[102]. При выявлении сути перемен, заметно деформировавших устои русско-ганзейской торговли, зарубежные и российские / советские историки при всей полярности суждений обычно исходят из постулата об антиганзейской политике великого князя Московского Ивана III[103], хотя современная зарубежная историография предлагает и другой вариант решения проблемы — с учетом общеганзейских кризисных явлений эпохи Позднего Средневековья и тотальной перестройки функционирования Ганзы[104]. Тому способствует скрупулезная работа с ганзейской документацией, в которой широко отображены сбои в русской торговле, серьезным образом беспокоившие руководство Ганзы, магистраты ливонских городов и руководство Немецкого подворья. Русские источники в этом плане много проигрывают зарубежным документальным комплексам[105].
Балтийский регион XV века был сориентирован на систему торговых коммуникаций, соединявших города Немецкой Ганзы в единое экономическое, политическое, культурное и языковое пространство, внутри которого выделялись отдельные анклавы. Один из них образовывали ливонские города, которые к концу XIV века фактически монополизировали ганзейскую торговлю с русскими землями[106]. Не удивительно, что именно в их архивах сохранилось наибольшее количество документов по русско-ганзейской торговле, которые уже давно привлекают внимание исследователей, но на современный момент еще далеко не исчерпаны. В Предисловии к настоящему изданию мы уже представили читателю подборку корреспонденции новгородского Немецкого подворья середины XIV — начала XVI века из архива Ревельского магистрата, ныне пребывающую в Таллиннском городском архиве, малую толику ганзейской документации, способную, однако, отобразить ключевые и весьма непростые моменты в жизни Немецкого подворья конца Средневековья.
Для торговавших в Новгороде ганзейцев XV век, а именно им датируется подавляющее большинство представленных в этом издании документов, был сопряжен с борьбой за сохранение своих привилегий, утвержденных Нибуровым миром 1392 года[107]. В пику расхожим мнениям о политической подоплеке их последовательного устранения, хочется отметить, что в XV — начале XVI века традиции новгородско-ганзейской торговли разрушались преимущественно объективным образом, вне зависимости от торговой политики Новгорода и Ганзы, по причине изменения устоявшегося порядка международного товарообмена. Этот аспект истории Немецкой Ганзы в настоящее время активно изучается[108], хотя процесс перестройки ее торговли с русскими землями в современной историографии представлен все еще не слишком выразительно. Между тем трансформация русско-ганзейского товарообмена как результат состояния балтийского рынка в целом, а также социально-экономических и политических подвижек, имевших место внутри освоенного ганзейцами пространства, оказалась болезненной для обеих сторон. Ломка традиций и выработка новых форм торгового сотрудничества не могли не дестабилизировать русско-ганзейские торговые отношения, тем самым подготовив почву для ужесточения противоречий на ином, политическом, уровне.
Все вышесказанное проявляет себя в деловых, но вместе с тем не лишенных эмоциональности, строках ганзейских посланий, предлагаемых вниманию читателя. Первый документ подборки (№ 1), единственный относящийся к XIV веку, служит прекрасной иллюстрацией реплики о регламентации ганзейской торговли. В нем утверждается обязательность маршрутов следования купцов, прибывавших в Новгород и уезжавших из него либо «водой» — по Волхову, Ладоге и Неве, либо санным путем на Нарву или Дерпт, а также предписания соблюдать торговые сезоны и ограничивать торговый капитал тысячью гривнами в год. Все это в совокупности является косвенным свидетельством активизации деловых контактов Новгорода с Ганзой, что требовало их упорядочения во избежание сбоев и, как следствие, убытков. Как это ни парадоксально, но именно популярностью новгородского рынка в ганзейской среде следует объяснять появление там обилия «фальшивых», то есть неправильно выделанных мехов, покупка которых ганзейцам строго возбранялась, и произвольное продление сроков ученичества будущего купца, вследствие чего взрослые «ученики», способные самостоятельно вести торговлю и при этом пользовавшиеся ученическими льготами, могли составлять серьезную конкуренцию проживавшим на подворье ганзейским «гостям».
Корреспонденция Немецкого подворья не дает представления обо всем ассортименте ганзейского экспорта в Новгороде[109], поскольку в ней упоминаются лишь те товары, которые становились объектами раздоров, требовавших подключения «административного ресурса». Меновой характер ганзейской торговли в Новгороде вынуждал новгородские власти со вниманием относиться к метражу и расфасовке товаров, поставлявшихся на Немецкое подворье. Особенно актуальным этот вопрос стал в XV веке, когда случаи нарушения ганзейцами стандартов начали неуклонно возрастать, в чем советские историки усматривали проявления произвола, с которым пытались бороться новгородские, а позже и московские власти[110]. Случаи злонамеренности и мошенничества, конечно же, нельзя полностью исключать, как и то, что появление на новгородском рынке нетрадиционно расфасованных и отмеренных западноевропейских товаров могло явиться следствием и других обстоятельств. Возьмем, к примеру, один из наиболее востребованных ганзейских товаров, сукно, которое доставлялось в Новгород в виде отмеренных кусков, лакенов (поставов), упакованных в мешки, которые опломбировывались в городах-производителях. Обеспокоенность нарушением его метража заметна не только в среде новгородцев, но и у купцов с Немецкого подворья. Уже в начале XV века они жаловались в Ревель на подвоз сукна из г. Рёзелар в Нидерландах (rosselerische Іаkеrі) в более коротких, чем обычно, поставах (№ 2), что наблюдалось на протяжении всего столетия (№№ 16, 41, 49, 56, 72, 74). При этом указано, что наряду с продукцией традиционных поставщиков, нидерландских городов Сент-Омер, Лейден и Ипр, на новгородский рынок стали поступать сукна из других городов Фландрии (Рёзелара, Поперинге), а также Англии и Германии. При этом лакены изготавливались и паковались в подражание сент-омерским (томеским), лейским (лейденским) и ипрским тканям, но отмерялись подчас произвольно, с довольно большим недомером (№№ 2, 56, 70–72). Вполне уместно предположить, что подобное обстоятельство могло быть вызвано не только мошенничеством, но и различием метражных норм и обычаев в городах, которые подключались к ганзейской торговле. В письме от 13 сентября 1481 года в качестве поставщиков нестандартных лакенов названы фламандские города Лейден, Нерден и Элст; в ответ на рекламацию ганзейцев магистраты упомянутых городов отвечали, что их сукно упаковано согласно старинному обычаю — заметим, городскому, а не ганзейскому (№ 62).
