Около костра сидел и скулил парнишка, баюкая раненную руку. Его мать хлопотала вокруг него, собираясь посыпать рану на предплечье золой из костра. Осмотрев ранку, она, к счастью, была небольшой и не успела воспалиться, я помыл ее и наложил листья подорожника. Мальчик не сопротивлялся, его мать смотрела на мои действия с интересом и только смешно цокала языком. Жестами я показал, чтобы он три дня не снимал листья, которые я сверху обмотал куском тонкой циновки, поданной мне удивленной женщиной.

Через два дня ко мне в хижину после наступления темноты, проскользнул тот самый мальчишка. Я уже знал, что его зовут Лон. Повязки на руке не было, и я спросил его, зачем он ее снял. Из его объяснений я понял, что повязку сорвал один из старейшин. При этом старый туземец ругался, топал ногами и изрыгал проклятия. Суть проклятий сводилась к следующему: «Инли — табу!» Рядом с ним стоял рослый туземец, заросший густыми волосами, и смотрел на меня ненавидящим взглядом. Он смотрел на меня так с того момента, как Тоа отдала мне невинность.

Что такое «инли» Лон не знал. Расспрашивать старейшин мне тоже не хотелось, чтобы не навлечь на себя их гнев. Здесь была какая-то загадка, и ее раскрытие стало для меня смыслом существования на этом тихом острове. Я даже загадал себе, что если я найду это неизвестное «инли», то смогу выбраться отсюда и вновь сжать тебя в своих объятьях, моя Полинушка.

Больше за границы деревни меня не выпускали. Только я собрался пойти на прогулку, как два туземца (один из них был тот, заросший) остановили меня и угрожающими жестами приказали вернуться. Стало ясно, что я нахожусь под домашним арестом, и неизвестно, как долго он продлится.

Самые близкие отношения у меня сложились с Тоа. Именно с ней я намеревался поговорить и выяснить, что же за таинственное «инли» запрещает мне лечить раны подорожником? Да и откуда он взялся здесь, на этом острове?

Однажды Тоа пришла ко мне и сказала, что в полнолуние будет праздник. Всю ночь племя будет плясать, бить в тамтамы и пить местный слабонаркотический напиток, сброженный на соке агавы. А утром пойдут провожать самых сильных парней, отплывающих на пирогах на соседние острова. Какова цель поездки, мне было неведомо, Тоа сказала, что так делают каждый год, и мне показалось, что этот день будет самым подходящим для того, чтобы пойти вглубь леса и поискать «инли». Наверняка оно было рядом с тем местом, где вырос подорожник.

— Тоа, ты пойдешь со мной? — спросил я ее.

— Нельзя! Там табу! Духи не велят.

Она смотрела на меня так жалобно, и столько страха плескалось на дне ее глаз, что мне захотелось оставить эту затею. Но мысль о тебе заставила меня стоять на своем.

— Тогда я пойду один. Завтра меня никто не остановит. Только не мешай мне. А сейчас иди ко мне.

И опять я не спал всю ночь.

На рассвете меня разбудили звуки тамтамов. Они проникали в глубину сознания, будоража потаенные страхи. Я ворочался, хотелось, как в детстве, укрыться с головой пуховым одеялом, чтобы чудища, окружавшие мою постель, не смогли до меня добраться.

Но внезапно я вынырнул из мира грез и кошмаров. И вспомнил. Мне предстояло убежать из-под домашнего ареста. Еще я надеялся, что Тоа не передумает.

Собраться было делом пары минут. Отогнув полог, я вышел в предрассветные сумерки. Тоа сидела на корточках возле входа в хижину.

— Ты уже здесь? — обрадовался я.

— Идем, — прошептала она, оглядываясь. И, не поднимаясь во весь рост, бросилась в заросли, окружающие хижину. Как я был рад тому, что она не оставила меня одного.

Я еле успевал за ней. Она бежала, низко пригнувшись, и так тихо, что ни одна травинка не шуршала. Звуки барабанов становились все глуше, и мы остановились только тогда, когда совсем рассвело.

— Можно отдохнуть, — Тоа остановилась и посмотрела по сторонам. — Мы зашли далеко в джунгли — нас не найдут.

Растянувшись на траве, я бездумно смотрел в начинающее синеть небо и чувствовал, как ноют мои кости от бешеной пробежки в темноте, среди зарослей. Тоа опустилась на колени возле меня и принялась массировать мне ноги. Ее сильные пальцы мяли и тянули, разгоняя боль и усталость, и вскоре я почувствовал себя отдохнувшим.

— Спасибо, милая, — я притянул ее к себе и поцеловал. Она хихикнула. Туземцам неведом поцелуй, а мне так захотелось научить эту девушку, во многом более опытную, нежели я, умению радоваться прикосновению любящих губ.

Я ласкал ее, закрыв глаза, и представлял тебя, Полина. Я вспоминал твою нежную шейку, на которой бьется голубая жилка, твои губы, похожие на свежий розовый лепесток, и сладость языка, когда ты принимала меня и позволяла сполна ощутить наше единение.

Одного я не мог представить. Я забыл пряный и в то же время ненавязчивый запах пармской фиалки, которым ты благоухала. Здешние запахи были другими. Тоа пахла мускусом и еще чем-то неуловимым, не имеющим названия, приводившим меня в исступление. К ней нельзя было подойти ближе, чем на два шага, чтобы не пожелать тут же на месте соединиться с ней, ибо соитие каждый раз было столь бурным, что я начал уже опасаться за свою душевную сохранность.

И на этот раз мы презрели опасность быть обнаруженными, и долго не могли оторваться друг от друга.

Тоа подняла голову и прислушалась.

— Пора, — сказала она мне, — солнце уже высоко.

— Скажи мне, куда ты меня ведешь? — спросил я. — Ты знаешь, что надо искать?

Она не отвечала, лишь неуклонно шла вперед, раздвигая руками хлесткие ветви.

Спустя несколько часов мы вышли на вершину пологой горы.

— Ты видишь, как хорошо, что мы уважили Мать-Богиню и порадовали ее у подножья. Она приняла нашу жертву, и мы легко добрались наверх. А теперь мы около ее кулака — видишь тот каменный валун.

— О какой жертве ты говоришь? — удивился я.

— О нашем соитии. Нет ничего лучше для Матери-Богини, чем видеть, как совокупляются люди. Она одаривает нас за это множеством крепких детей.

Мне стало понятно, что в этом племени, как и во многих других первобытных племенах, отсутствует причинно-следственная связь между собственно физическим актом и зарождением ребенка во чреве.

— Буду ждать тебя здесь. Иди к Матери-Богине. Там «инли». А мне нельзя. Останусь здесь и буду тебя ждать, — и она уселась в тени деревьев с намерением никуда более не двигаться.

С сожалением приняв ее решение, я поднялся и пошел по склону, к маячившему впереди, примерно в десяти-двенадцати саженях, валуну.

Идти было нелегко. Воздух словно стал гуще, он сопротивлялся мне, словно я шел против ветра, хотя ни одна травинка не шелохнулась. Вокруг все дрожало в плывущем мареве, деревья теряли свои резкие очертания, затих гомон птиц, и даже солнечный свет приобрел странный зеленоватый оттенок.

До валуна, который не смогли бы обхватить и сотня мужчин, осталось совсем немного. Меня все больше и больше гнуло к земле, и последние шаги я прополз на четвереньках.

Валун был высотой с нашу церковь, но гораздо шире в основании. Прикоснувшись к нему рукой, я почувствовал шершавый прохладный камень, который, словно большой магнит, притягивал к себе мою ладонь.

Меня уже не гнуло к земле, воздух снова стал обыкновенным, прозрачным. Из леса под горой донеслись обычные земные звуки, смолкнувшие было во время моего подъема к вершине.

Не отрывая ладони от каменной громады, я пошел вдоль нее, размышляя по дороге, какая сила могла бросить валун на вершину холма, и ничего, кроме как мысль о метеоритном происхождении камня, не приходило мне в голову. И еще не я не представлял себе, насколько глубоко вошел метеорит в землю при падении? Ведь эта неимоверная тяжесть должна была смести весь остров с лица земли и погрузить его в пучину, а он еще и остался на самой высокой точке этого небольшого клочка суши.

Неожиданно моя рука провалилась сквозь тонкий слой лишайника, покрывавший стены валуна. Я принялся обдирать мох, и вскоре моим глазам предстал узкий лаз. Отверстие выглядело так, словно гигантский червяк прогрыз себе дыру в каменном яблоке. Навстречу мне зиял чернотой вход в неизвестность.