Зев замолчал. Он не мог рассказать Мисси о том, как однажды его согнали и с этого места – пришел какой-то бродяга и с криками и угрозами набросился на бедного мальчугана. Зев кусался, царапался, пинал обидчика ногами. Слава Богу, что ему удалось остаться в живых. Не мог он рассказать и о том, как темной холодной ночью он дошел до середины моста и, схватившись за перила, пытался найти в себе силы, чтобы прыгнуть вниз, в холодную, темную воду Гудзона. Но он был слишком труслив, чтобы решиться на этот прыжок…
– Однажды я добрел до Нижнего Ист-Сайда, – продолжил Зев. – Я увидел старенького уличного торговца, толкавшего свою тележку. Он был так слаб, что не мог сдвинуть ее с места. Я кинулся ему на помощь. Старик улыбнулся, протянул мне десять центов и, погладив меня по голове, спросил, чей я и где живу. Я ответил, что у меня нет ни родителей, ни дома. «Выходит, ты сирота, – проговорил старик. – У тебя никого нет, и ты умеешь говорить только на идише. Что ж, я уже стар, и мне нужен помощник. Оставайся жить у меня. Я буду платить тебе пятьдесят центов в день и кормить хлебом с овощами на обед».
Вечером мы отправились к нему домой. Сам он жил в подвале одного из домов на Стэнтон-стрит, но мне предстояло ночевать в крошечном сарайчике, в котором он держал свою тележку. Я работал шесть раз в неделю, получал три доллара и имел впридачу крышу над головой и кое-какую пищу. Конечно, я влачил жалкое существование, но, во всяком случае, я не умер от голода и холода.
Старому торговцу, приютившему меня, мистеру Заметкину, было семьдесят пять лет. Тридцатью годами раньше он оставил свой дом и свою семью в Польше и приехал сюда, в Соединенные Штаты, искать счастье. Увы, он так и не смог разбогатеть. Посылать за родственниками, чтобы они приехали жить в его жалкую каморку, Заметкин не хотел. Много лет спустя он узнал, что его родное местечко сожжено во время погрома, и все родственники погибли…
Три года я жил в этом крошечном сарайчике на Стэнтон-стрит, замерзая зимой и изнывая от жары летом. Я не знал, хорошо мне или плохо – я просто существовал. Кажется, в те годы я ни разу не смеялся. Впрочем, я и не плакал. Я не ходил в школу, но постепенно научился понимать английскую речь.
Однажды утром я нагрузил тележку очками, ножницами, висячими замками с ключами – всем этим торговал Заметкин – и стал дожидаться хозяина. Обычно он появлялся возле сарайчика в шесть тридцать, но на этот раз я так и не дождался старика. Обеспокоенный, я побежал в подвал. Никто не ответил на мой стук. Зная, что дверь не заперта, я толкнул ее и зашел в комнату. Заметкин лежал на полу с остекленевшими глазами, из раны на голове сочилась кровь. Старик был мертв, но умер не от старости – кто-то убил этого тихого человека. Убил за какие-то жалкие гроши. За моей спиной послышались голоса. Я обернулся – в комнату набились любопытные. По обрывкам их слов я догадался, что они считают, будто старика Заметкина убил я.
Голос Абрамски дрогнул, но Мисси сжала его руку, и он продолжал свой рассказ:
– Вскоре в подвале появилась полиция, и меня увели. Я не оказывал никакого сопротивления – к чему? Я не знал, что им рассказать. Они имели все основания подозревать меня в убийстве – какое им было дело до того, что я искренне привязался к несчастному старику и даже в мыслях своих боялся обидеть его. Меня бросили в тесную камеру без окна. Холодные сырые стены были покрыты плесенью. Полицейские выключили свет и оставили меня одного. Не знаю, сколько времени я провел в этом каменном мешке – по цементному полу бегали крысы, по моему телу ползали тараканы… Время от времени дверь открывалась, и надзиратель ставил передо мной тарелку с какой-то баландой и кружку воды, но мне совершенно не хотелось есть. Само собой разумеется, что никто не пришел меня навестить – ведь у меня не было друзей. Вскоре я впал в глубокое уныние.
Но вдруг дверь в камеру распахнулась, надзиратель включил свет и крикнул: «Можешь выходить. Ты свободен».
Оказалось, что полиции удалось схватить настоящего убийцу. Он совершил еще одно преступление в этом же районе и был пойман с поличным. Я снова оказался на улицах Нью-Йорка – одинокий, голодный, никому не нужный.
Я пошел к моему сарайчику, но оказалось, что его занял другой торговец – на двери висел тяжелый замок. Я провел ночь под мостом, а наутро пошел в городскую баню и попросил, чтобы меня дезинфицировали. Потом я вернулся на Ривингтон-стрит и стал предлагать свою помощь другим уличным торговцам. Кое-как мне удавалось найти временную работу.
А потом кто-то сказал мне, что местному ростовщику мистеру Минцу срочно нужен помощник – он тяжело болен и не может справляться сам. В то время мне было всего двенадцать лет, но, хотя я был невысок ростом, с виду мне можно было дать больше. Мистер Минц знал, что на меня можно положиться. Старый ростовщик был одинок. Его жена умерла несколько лет назад, а единственная дочь еще в юности ушла из дома, и он ничего о ней не слышал. На протяжении трех лет я помогал Минцу за пять долларов в неделю. О прибавке не было и речи: я страшно боялся, что хозяин выгонит меня. Все это время мистер Минц сидел в своей комнатке и тихо спивался. Когда он умер, никто, кроме меня, не пришел на его похороны. А потом, вернувшись с кладбища, я открыл дверь его ломбарда и снова принялся за работу. Деньги Минца лежали в банке, и я даже не пытался воспользоваться ими. Просто я подписал новый договор об аренде помещения с домовладельцем, сказав ему, что мне двадцать один год… На самом деле мне было всего пятнадцать. Никто из местных жителей даже не заметил, что мистера Минца не стало – ведь я уже много лет занимался этой работой…
Постепенно у меня появилась возможность подумать о себе: я стал ходить в вечернюю школу, научился читать и писать по-английски. Какое это было счастье – получить возможность читать книги! Через некоторое время я приобрел фортепиано, научился играть… Но я по-прежнему был одинок – боялся заводить друзей, раскрывать перед кем-либо мои тайны. Ведь у меня так и не было никаких документов, никаких видов на жительство… Я незаконно жил в этой стране и рисковал в любую минуту быть выдворенным.
