Чрезвычайно рельефны, зримы описания всего увиденного Арцеуловым и остановившего на себе его внимание (тут литератор и художник в нем слились воедино) : скульптур, высеченных в стенах храмов, палат резиденции католикоса Эчмиадзина и, разумеется, Арарата: «Условия освещения были подходящие. Дымка застилала подножие горы, и только снежная громада выделялась на фоне неба».

Едва ли не каждое письмо Константина Константиновича содержит точные наблюдения, глубокие мысли, красочные образы.

Обращает на себя внимание доброжелательность большинства его характеристик: «Нам очень понравился этот молодой человек. Приветливый, серьёзный, разносторонне эрудированный…» — это о Ролане Олеговиче Антонове, сыне авиаконструктора О.А. Антонова. «Очень хорошо выступила Марина Попович… Она ведь поэтесса, остроумная и задорная». Посетившие Арцеулова в гостинице киевские моделисты — «чудесные парни, энтузиасты своего дела — искусства». С особенно большой теплотой пишет Арцеулов о своих коллегах — лётчиках и планеристах: Герое Советского Союза А.Н. Грацианском, планеристе-чемпионе, певце и прекрасном рассказчике В.В. Гончаренко и многих других. Создаётся впечатление, будто ему на каждом шагу попадались одни лишь интересные и симпатичные люди. Что, впрочем, не так уж и удивительно: в отличие от электростатики, по законам которой взаимно притягиваются разноимённо заряженные тела, в человеческих взаимоотношениях, напротив, тянет друг к другу людей хороших, «положительно заряженных».

Не закрывал, однако, глаза Константин Константинович и на теневые стороны реальной жизни. Всеядностью и всепрощенчеством не болел. Особенно не терпел необязательности.

Довольно сердито писал, например, о человеке, взявшем на себя роль организатора записи Арцеулова для телевидения и начавшем с того, что сам опоздал на целый час.

А «записываться», «сниматься», да и вообще выступать он не очень любил. Писал об этом сначала сдержанно, даже с усмешкой (про внезапно возникшего режиссёра кинохроники: «Мне это как снег на голову»). Но чем дальше, тем все более раздражённо: «В Москве после поездки мне досаждали и очеркисты, и из телевидения. Все хотят заполучить материал, фотографии, побеседовать. Мне это на нервы действует. Мне хочется только покоя… Я все ещё не рассортировал своего багажа и здоровье налаживается медленно». И в другом письме: «…время было суматошное — приехала киногруппа документалистов, которые снимают фильм… и меня прилепили к этому делу… Мне было трудновато и для глаз, и понервничать приходится в таких случаях. Не переношу записи на плёнку. Язык к горлу прилипает, и мысли из головы вылетают… Предстоит ещё такая же процедура для Центрального телевидения».

Читая такое, сочувствуешь пожилому, больному человеку, для которого шум, суета, бьющий в больные глаза ослепительный свет, вся процедура записей, к тому же следующих одна за другой чуть ли не сплошным потоком, действительно были трудны и утомительны.

И все же… Все же сейчас, когда Константина Константиновича Арцеулова среди нас больше нет, особенно остро ощущается, сколько важного, драгоценного, невосполнимого мог бы ещё рассказать по радио, телевидению, в печати этот человек! Как много ушло вместе с ним!.. Автор этих строк, например, сейчас глубоко сожалеет, что в своё время, пока это было возможно, постеснялся «вытягивать информацию» из Константина Константиновича. Боялся злоупотребить его добрым отношением к себе…

Читая пространные, подробные письма Арцеулова, легко предположить, что он любил это дело, отдавался эпистолярным занятиям с радостью и наслаждением. И великой неожиданностью прозвучали для меня слова дочери Константина Константиновича — Ольги Константиновны:

— На столе у папы всегда лежал список, кому, в каком порядке отвечать. Переписка была очень большая. Но он имел правило: всем, кто ему писал, отвечать. Хотя писать письма не любил, каждый раз морщился, охал…

Вот как, оказывается: не любил! Но — писал. Потому что отличался редкой обязательностью. А по отношению к близким людям ощущал и потребность поделиться всем важным и интересным, что ему доводилось увидеть.

Не следует, однако, видя все проявления его уважительного отношения к людям, представлять себе Константина Константиновича в виде этакого рождественского деда, благостно-добродушного по отношению ко всем и к каждому. Нет, когда он сталкивался с высказываниями или поступками, достойными осуждения, то своего отношения к этому не скрывал.

Друживший с Арцеуловым лётчик и художник Л.М. Вяткин рассказывает, как однажды при нем Константин Константинович снял трубку зазвонившего телефона и, едва услышав, кто с ним говорит, спокойно, негромко, но весьма решительно сказал: «Прошу вас считать, что мы незнакомы» — и повесил трубку. Однако минуту спустя телефон снова позвонил, и тот же человек, попросив все же выслушать его, принялся что-то взволнованно объяснять. Выяснилось, что он — только однофамилец человека, чем-то вызвавшего гнев Константина Константиновича, который, уяснив себе это, извинился, а закончив разговор, виновато усмехнулся: «Бывает же так! Оказывается, однофамилец! А я-то его…» — и потом не раз возвращался к этому случаю и снова переживал его, качал головой, чувствовал неловкость.

Читая публикации, где упоминалось его имя и описывались события, в которых он был главным действующим лицом, — первый штопор, испытания самолёта ИЛ-400 и другие, — Арцеулов не оставался равнодушным к, увы, довольно часто встречавшимся в них неточностям.

Одну из подобных статей он в сердцах перекрестил по диагонали красным карандашом: «Чепуха. Все выдумано бездарным автором». На полях другой написал: «Пасквиль, придуманный автором», «Дурацкая выдумка». Правда, как вспоминает Ольга Константиновна, вдоволь повозмущавшись, Константин Константинович написал автору второй из этих статей письмо, хотя и со всеми необходимыми замечаниями (тут он ни на какие компромиссы не шёл), но вполне корректное по тону.

Строгое отношение к достоверности излагаемых в печати фактов он проявлял даже (а может быть, особенно?) к тем произведениям, которые в целом решительно одобрял и авторов которых глубоко уважал. Получив от историка авиации Е.В. Королевой и журналиста В.А. Рудника написанную ими по-настоящему хорошую (на сегодня выдержавшую пять изданий) книгу «Соперники орлов», Арцеулов пишет благодарственное письмо, в котором высоко оценивает работу авторов («прочитал с интересом уже два раза») и тем не менее высказывает ряд замечаний и уточнений, начиная с характеристик дореволюционных авиационных деятелей Стоматьева и Буксгевдена и кончая формой одежды офицеров-лётчиков того времени и написанием авиационных терминов по-французски.

В августе 1955 года он пишет по просьбе совета Центрального Дома авиации и космонавтики имени М.В. Фрунзе воспоминания о корпорации русских лётчиков в годы, предшествовавшие первой мировой войне. И при всей своей очевидной неистребимой приверженности к этой корпорации, при всем восхищении такими её представителями, как М.Н. Ефимов, П.Н. Нестеров и им подобные, не считает себя вправе умолчать и о том, что «из числа военных лётчиков многие шли в авиацию из соображений карьеры и материальных условий, оставаясь равнодушными к развитию лётного дела. Из числа гражданских лётчиков, которых насчитывалось в пределах двух десятков, большинство… оставалось малограмотными в техническом и теоретическом отношениях».

Заставить себя покривить душой он не смог и тут.

Ученики Арцеулова… Их было, мы уже знаем, более двухсот. Многие из них вышли в первые ряды представителей лётной профессии. Многие сложили свои головы в боях. Но все, кому суждено было долголетие, не забывали своего учителя.

Перебираем открытки, письма, сохранившиеся в семье Арцеуловых.

«Дорогой мой учитель! Горжусь, что учился у Вас» — это слова генерала Александра Александровича Туржанского, лётчика, в довоенные годы командира первой советской штурмовой авиационной части, в которой вырабатывалась тактика, с таким успехом применённая и развитая нашими лётчиками на знаменитых Ил-2 во время Великой Отечественной войны.