Наблюдая за тем, как юный сарацин, воодушевленный щедрым вознаграждением, проталкивается поближе к бочке, он рассматривал путников и прислушивался к гомону за тонким ограждением. Там, набирая воду в дорожные фляги, толпились недавно прибывшие в Яффу богомольцы.

— Нет, уважаемые, такие деньги я принять от вас не могу при всем желании — турские ливры и денье здесь не в ходу. Мы же с вами не в Лионе, а в Яффе. Однако могу посоветовать одного честного менялу, который, узнав о том, что вы мои друзья, с радостью и с самой выгодной наценк… то есть скидкой, обменяет ваше серебро на полновесные сарацинские безанты. Затем, как я говорил еще вчера, всего за пол серебряного дирхема в день с человека я с радостью буду сопровождать вас по святым местам, показывая то, что обычно укрыто от взоров простых паломников, а также уберегая от лживых проводников и алчных торговцев. И еще, — невидимый рассказчик понизил голос, — в Иерусалиме, всего за один серебряный дирхем сверх уже уплаченного, вы сможете тайно, невзирая на интердикт, посетить церковь Святого Гроба, дабы воочию увидеть это святое место.

— А не грех ли это, уважаемый? — раздался неуверенный голос, судя по выговору, принадлежащий какому-то ремесленнику из Верхней Бургундии, — разве можно в отлученном городе молиться? Да и требуемая тобой плата, не слишком ли несоразмерна?

Вокруг загудели одобряющие голоса.

— Я расскажу вам одну историю, — без тени смущения ответствовал проводник. — Давно, очень давно, в Риме жил священник, звали его Валентин. Он венчал юношей и девушек, не получивших родительского благословения, за что языческий император Клавдий, по наущению недоброжелателей, приказал отрубить ему голову. И вот, за то, что дух христианской веры он предпочел букве римского закона, Валентин был причислен к лику святых. Вот точно так же и наш иерусалимский святой подвижник, преподобный отец Гобер, отринув спокойное монашеское бытие и ежечасно подвергаясь смертельному риску, допускает паломников к Гробу Господню, закрывая глаза на формальный запрет, дабы все истинные христиане могли получить хоть толику благодати, что источает место сие. А столь высокая мзда, взимаемая мною, вызвана алчностью завистников, которых удерживает от наветов лишь непомерное сребролюбие…

Удовольствовавшись тем, что столь неожиданным образом прояснилась вчерашняя тревога достопочтенного брата Гобера, ожидавшего прибытия своего компаньона во главе толпы паломников, Жак позавтракал тушеной бараниной с бобами и, более не мешкая, направился по дороге, идущей вдоль побережья в сторону Акры.

Чтобы не утомлять сверх меры коня, он купил в первой же повстречавшейся на пути деревне мула-трехлетку. Неприхотливое животное отличалось недюжинной выносливостью, однако в скорости сильно уступало походному жеребцу, и он добрался до цели лишь на пятый день пути.

После первого же взгляда, брошенного на стены и башни города и на окружающие его поля Акрской равнины, вопрос, который возник еще в Яффе — а куда, собственно, делась вся императорская армия, — отпал сам собой.

Над воротами Святого Антония и барбаканами подъемного моста развевались два огромных знамени — императорский штандарт с брабантским львом Гогенштауфенов и полотнище с эмблемой Иерусалимского королевства. Они красноречиво свидетельствовали, что на сей раз Фридрих не стал останавливаться в загородной резиденции, замке Рикордан, а въехал в город полноправным хозяином. Однако похоже, что положение недавно коронованного монарха было не так прочно, как он это желал показать окружающим. От наметанного взгляда Жака не смог укрыться раскинутый в поле, на отдалении от городских стен, походный лагерь. Над ровными рядами палаток Жак разглядел знамя великого магистра тевтонцев. Осторожный и рассудительный фон Зальца не стал вводить своих рыцарей в город, а это могло означать лишь одно — визит Фридриха в Акру был не возвращением законного короля, а вторжением нежданного гостя.

Городская стража, составленная из сицилийских сержантов, не знала Жака в лицо и, удовольствовавшись именем «пилигрим Жак» да платой за въезд, пропустила его внутрь без особых вопросов. Выяснилось, что наряд, в который он облачился в ущелье, в сегодняшней Акре является лучшим пропуском. Фридрих в последнее время особо сдружился с пизанцами, поэтому Жак смог беспрепятственно добраться до самого патриаршего квартала.

На первый взгляд, столица королевства жила своей обычной жизнью — император не стал притеснять горожан, обратив все имеющиеся у него в наличии силы против патриарха и тамплиеров. На въезде в переулок, ведущий в патриарший квартал, его ждала первая неожиданность — дорога была перекрыта тяжеловооруженными пехотинцами.

— Что здесь происходит? — поинтересовался он у апулийского капитана, командовавшего оцеплением.

— Ты что, только что на свет родился? — искренне удивился тот. — Патриарх и тамплиеры попытались закрыть ворота перед своим коронованным монархом. Тогда его величество разбил временный лагерь на берегу моря и созвал на государственный совет всех крестоносцев, нобилей, прелатов и горожан. Пилигримам он под страхом смерти запретил покидать окрестности Акры, а горожан, духовенство и знать предупредил, что если они будут ему чинить малейшие препятствия, то он сочтет это бунтом против законного государя. В тот же день ворота были отворены, и вся императорская армия расквартировалась внутри. Патриарх и тамплиеры, так и не пожелавшие покориться Фридриху, заперлись в своих кварталах. Император приказал лучникам и арбалетчикам оцепить Тампль и патриарший квартал и не доставлять бунтовщикам продовольствия. Вторая неделя пошла, как попы голодают. Так что не обессудь, уважаемый, — дальше тебе проезду нет, а ежели твой конь сделает вперед еще хоть один шаг, прикажу арбалетчикам стрелять…

Жак молча развернул коня и поскакал в объезд монастыря Святого Лазаря в сторону хорошо знакомой улицы, что вела мимо цитадели госпитальеров к венецианской фактории. Дорогу ему преградила странная процессия. Дюжие германские сержанты, поигрывая по согбенным спинам кнутами, гнали посреди улицы несколько десятков монахов. Судя по грубым шерстяным рясам, перетянутым кусками простой веревки, это были братья нищенствующих орденов.

— Что еще за крестный ход? — искренне изумился Жак. — Эти-то кому не угодили?

— А это по приказу императора лупцуют братьев-миноритов, — весело отозвался стоящий неподалеку румянощекий оруженосец, на плаще которого красовались гербы какого-то мелкого швабского рыцаря. — Эти папские выкормыши, доминиканцы и францисканцы, в Вербное воскресенье повылезали из всех щелей, как тараканы, и начали призывать горожан, чтобы они не подчинялись императору. Вот их, в назидание остальным, и вразумляют с самого утра.

Дождавшись, когда освободится проезд, Жак подъехал к высокому глухому забору и постучал условным стуком в калитку. Дверь ему открыл слуга мастера Грига — старик-киликиец с большим мясистым носом.

— Ну наконец-то, монсир! — обрадованно воскликнул он, едва разглядев, кто стоит на пороге. — А мы-то уже отчаялись ждать господина. Милости прошу в дом, мастер Григ, отбывая, дал строжайший наказ, если прибудут брат Жак или брат Робер, впустить их в дом в любое время дня и ночи.

Непроизвольно отметив произнесенное «мы», Жак вошел внутрь и сразу же отскочил к дальней стене, вытягивая из ножен меч. Из темного угла комнаты ему навстречу шагнули двое, одетые ремесленниками, но с оружием в руках, физиономии у этой пары были настолько разбойничьи, что, встреть их Жак два года назад на дорогах родной Бургундии, — скорее всего отдал бы им добровольно свой кошелек.

— Хор! Папикий! А ну-ка, немедленно назад! — закричал из прихожей слуга. — Это друг нашего господина, тот самый Жак.

«Разбойники» тут же подчинились окрику. Как выяснилось, это были люди мастера Грига, которых он вызвал из Киликии незадолго до того, как покинуть Акру, для охраны дома.

Громилу с окладистой и не очень опрятной бородой звали Хор. Единственным оружием, которое он носил при себе, была огромная деревянная колотушка. «Я, почитай, лет десять кожи в мастерской отбивал, — пояснил он свой необычный выбор, — вот и приспособился этой штукой орудовать. Опять же, если ударить не очень сильно, то можно только оглушить. Очень сподручно, если нужно лиходея живьем взять для допроса либо потом в плен продать». Его приятель, невысокий, но жилистый и очень проворный, носил имя Папикий. Этот признавал лишь кривой разбойничий нож, которым, впрочем, владел в совершенстве. Оба они занимались тяжелой и опасной работой — ездили по невольничьим рынкам, скупая для гильдии рабов-мусульман, а затем занимались их укрощением в каменоломнях. «Работа непыльная, — отозвался на этот счет Папикий, — только зевать нельзя, иначе мигом киркой затылок размозжат. Одно слово — сарацины».