— На кого это он намекает, уважаемый мэтр? — тихо поинтересовался Робер, обращаясь к киликийцу.
— Не знаю, — также вполголоса, словно боясь, что его слова начнут метаться эхом в пустынной комнате, ответил тот. — Вероятно, речь идет о ком-то из правящего дома…
— Сложите на пол мечи и кинжалы, братья! — после недолгих раздумий скомандовал Сен-Жермен. — Мы клялись исполнить волю его святейшества даже ценой собственной жизни и, если Господь на нашей стороне, то сейчас самое время убедиться в том, что мы находимся под его защитой!
Чормаган стоял в проходе, отбрасывая на пол ломаную тень, и, слушая слова приора, согласно кивал, словно понимая, о чем тот ведет речь. После того как оружие было выложено на пол аккуратными рядами, монгольский нойон бросил короткую фразу в сторону своих солдат. Повинуясь его приказу, трое или четверо ринулись к рыцарям и стали ощупывать их с головы до ног.
— Эти ребята определенно из охраны какого-то правителя, — брезгливо морщась от бесцеремонных прикосновений, пробурчал Робер. — Для того чтобы научиться так ловко обыскивать, нужно делать это лет десять или двадцать в приемном покое какого-нибудь султана, у которого врагов, жаждущих его смерти, не меньше, чем жен и наложниц. Вот, помнится, когда нас с дядюшкой, графом Гуго де Ретель, вызвали после битвы в ставку к королю Филиппу-Августу…
Что пришлось пережить де Мерлану и его сиятельству графу в ставке французского короля, Жак так и не узнал, потому что сразу же после того, как обыск завершился, Чормаган снова что-то скомандовал, и речь достославного рыцаря заглушил каменный грохот. Большая базальтовая плита в дальнем конце помещения, поднимая пыль, ушла куда-то внутрь, открывая широкую лестницу, ведущую в подземелье.
— Пятеро пойдут со мной, — распорядился нойон, — остальные будут ждать наверху.
Сен-Жермен, соглашаясь, кивнул, хлопнул по плечу Серпена и Робера, которые немедленно сделали шаг вперед, обменялся понимающими улыбками с мастером Григом и пробежал глазами по строю сержантов, выбирая, кем заполнить последнюю вакансию.
— Жак из Монтелье, — произнес он негромко, — прошу вас следовать за мной.
Лестница привела их в комнату на глубине не меньше чем в два человеческих роста, из которой в разные стороны шли коридоры. После того как вниз спустился Чормаган, плита, закрывающая вход, вернулась на место, и братья оказались в полной темноте.
Но пребывать во мраке им пришлось недолго. В руках у нойона несколько раз брызнуло искрами кресало, вспыхнул факел, и они двинулись вслед за ним по коридору. Вскоре перед посланниками оказалась невысокая дверь. Чормаган-нойон осторожно в нее постучал, что-то произнес, явно обращаясь к человеку, более высокопоставленному, чем он, и, дождавшись ответа, распахнул дверь.
В большой комнате горело не меньше сотни масляных ламп, и было светло, как днем. В дальнем ее конце, на атласных подушках, в окружении телохранителей сидел, скрестив перед собой ноги, человек в простом, но отлично сработанном доспехе.
Чормаган склонился в глубоком поклоне и что-то прошептал.
— Он говорит, чтобы вы приветствовали великого хана Толуя так, как приветствуете своих королей и императоров, — перевел мастер Григ.
— Мы рыцари, — ответил приор, — и по своему обычаю приветствуем христианнейших монархов, становясь на колено.
Братья-рыцари, киликиец и Жак опустились на пол и склонили головы в знак уважения перед ханом.
— Встаньте, воины, подойдите поближе и рассаживайтесь напротив меня, — произнес хан Толуй. Что-то необычное было в его словах, и только после того, как мастер Григ перевел сказанное, Жак понял, что монгол разговаривает с ними по-гречески.
«Что-то здесь не так… — подумал Жак, поудобнее устраиваясь на подушках рядом с Робером. — Могущественный хан, вместо того чтобы приказать своим слугам доставить нас к себе, принимает посланников тайно, в каких-то развалинах, словно он не регент империи, перед которой трепещет весь мир, а заговорщик или разбойник».
— Не удивляйтесь тому, что я вас встречаю в столь необычном месте, — произнес Толуй. Его слова переводил мастер Григ, который неплохо знал и язык Византийской империи. — Я прочел послание вашего святого отца. В нем он призывает монголов исполнить данное обещание и совершить поход к дальнему морю, чтобы сокрушить общего врага. Мой отец никогда не нарушал данного им слова, и я, как его наследник, обязан исполнить его последнюю волю. Но, как вам известно, он покинул этот мир, и в Каракоруме сейчас происходят очень непростые события. Там подняли голову те, кто считает, что войску нужно идти не на запад, а на север. Я втайне прибыл сюда, чтобы с глазу на глаз переговорить с посланниками, дабы вы могли все взвесить и принять очень непростое решение.
Толуй легко и быстро встал, вслед за ним немедленно поднялись и братья. Он был красив, этот высокий черноволосый монгол с раскосыми живыми глазами. Но это была не красота дамского угодника, а сила и завораживающая привлекательность воина, привыкшего повелевать народами и вместе с тем готового постоять за себя с мечом в руке.
— Мне было тринадцать зим, когда отец, после многолетних войн и переговоров, объединил все монгольские роды, — продолжил рассказ монгольский царевич. — Весной, в год Барса, он собрал в верховьях реки Онон всех багатуров и нойонов. С их одобрения шаман Теб-Тенгри объявил отца божественным ханом, царем царей и государем государей, Суту-Богдо Чингисханом. После того как монголы обрели единого вождя, они стали готовиться к покорению Китая. Только повзрослев, я узнал, что в этот год отец задумал покорить не только Китай, но и все прочие народы, а чтобы составить себе полную картину того, что происходит вокруг, направил верных людей во все концы обитаемого мира. Год спустя, в праздник Нардуган, когда мой народ пирует, радуясь окончанию суровой зимы, меня вызвали в юрту, где Чингисхан принимал послов и вершил суд. Там вместе с ним меня ожидал высокий тощий старик в черном балахоне до пят, с длинным крючковатым носом, узким лицом и почти сходящимися к переносице глазами. Я не знал тогда, что так выглядят все обитатели далекого Запада. Старик был нестрижен и носил длинную бороду. И хотя у него на груди висел большой крест, он нисколько не походил на тех христиан-уйгуров и мелькитов, которые занимали множество должностей в государственном совете. «Это христианин, — сказал отец, — он из далекого города Константинополя. Был продан в рабство сельджуками. Мои уйгуры купили его в Мосуле. Они говорят, что он — священник, но исповедует веру не так, как они. Впрочем, вскоре ты будешь знать об этом намного лучше, чем я, потому что он будет твоим наставником. Я не обещал ему свободу, но дал слово, что сохраню жизнь и уберегу от всех унижений рабского звания, если он хорошо справится с порученным делом». Так я познакомился с отцом Никанором, бывшим смотрителем Большой константинопольской библиотеки. За свою приверженность к унии с Римом и союзу с латинянами он был сослан императором Исааком Ангелом в горный пограничный монастырь, впоследствии разоренный конийскими турками, которые и продали его в рабство. Он-то и обучил меня греческому и немного — латыни, а кроме того, познакомил со Святым Писанием. Отец Никанор был при мне до самой своей кончины. Бог призвал его в тот год, когда мы стояли под стенами Бухары. Для чего я вам рассказываю об этом, вы поймете немного позже. Теперь же я поведаю о последних днях великого Чингисхана. Как вам известно, отец дал слово вашему святому отцу, что он сокрушит страны ислама и приведет свои тумены к последнему морю. Но для того, чтобы двигаться на запад, не оставляя за спиной непокоренные царства, он затеял поход в земли тангутов — последних из племен, которые не признали его своим властелином. Отец жил скромно, словно обычный воин, и был отличным наездником, но ему миновало семьдесят зим. И вот, во время облавы на диких лошадей, его конь шарахнулся и сбросил седока. После этого отец больше не вставал со своего походного ложа. Вскоре он понял, что дни его сочтены, и начал готовься к уходу. За время, ему отпущенное, Чингисхан успел устроить все государственные дела и оставил все необходимые распоряжения, дабы исполнилась его воля, после того как он отправится в Серую Степь. Так он в последние месяцы называл царство мертвых — каждую ночь во сне он видел бесконечную серую степь, над которой никогда не восходит солнце. И все это время рядом с ним находились два наследника. Первый — я, Толуй, и второй — мой старший брат, Угедей. Отец подчинил мне десять туменов и тысячу багатуров своей личной охраны. Остальным же сыновьям он оставил двадцать восемь тысяч от всего войска. Все завоеванные земли Чингисхан разделил на четыре улуса — наследникам умершего к тому времени старшего сына, Джучи, отец отдал весь северо-запад, начиная от реки Джейхун. Второй, Чагатай, получил бывшие земли Хорезма, Иран и Афганистан, Угедею досталась Западная Монголия, Джунгария и Туркестан. Мне же, как законному наследнику престола, были подчинены исконно монгольские земли, а также земли найманов, царство Цзинь и царство тангутов — то, что вы, франки, называете «королевский домен». Когда отец покинул нас и его дух воспарил в небеса, я, следуя закону, стал выполнять обязанности правителя, дожидаясь истечения двух зим, после чего должен собраться харултай и объявить меня новым Чингисханом. Но, как это бывает во все времена, нашелся тот, кто возжаждал власти и начал искать пути, чтобы обойти древний закон. Старший брат, Угедей, которого готовили мне в помощники, не преуспел в военных делах и не был изощрен в переговорах с иноземными правителями, зато отлично научился разбираться в делах торговли и взимания налогов. Пока я укреплял границы нашей новой державы и готовил армию к походам, он заручился поддержкой многих нойонов, военачальников и, главное, — Сюцай Елюя — человека, чье положение соответствует франкскому хранителю королевской печати, и решил сам занять уготованное мне место. Сразу же после кончины отца Сюцай Елюй, Угедей и их сторонники начали распускать слухи о том, что я — горький пьяница и не могу исполнять обязанности правителя. Вот поглядите, — Толуй достал из-за рукава и бросил мастеру Григу какой-то свиток. — Они посылают своих глашатаев во все стойбища и зачитывают эту нелепицу, смущая умы простых нукеров и неграмотных пастухов. Речь идет о том, что якобы во время болезни Угедея я признал его права на престол, как более достойного.
