Роббинс кивнул Майлсу.

– Жду отправления.

Майлс подошел к пульту управления, подобрав по пути с пола несколько предметов и положив их на полку. Проверив индикацию на дисплеях, он сказал:

– Переход по-прежнему задействован и стабилен. Местное время на ТКЗ — час десять ночи, 17 ноября 1825 года.

Взволнованный Роббинс подошел к отверстию переходного узла. Последний представлял собой цилиндр длиной шесть метров, положенный набок. Он был несколько сплющен там, где соприкасался с платформой; диаметр входа равнялся трем метрам. При активизации Перехода, как сейчас, ближний конец цилиндра становился черным. Богатый опыт подсказывал Роббинсу, что туда лучше не смотреть, поскольку то была абсолютная пустота — явление, не подвластное рассудку. Стоило кинуть взгляд в ту сторону — и у него начиналось головокружение, словно он смотрел с высокой скалы в бездонную пропасть.

ВПЕРЕД! Сам процесс перехода был безболезненным. Казалось, по всему телу пробегает дрожь, как будто он превратился в настроечный до-камертон. По словам Майлса, это ощущение вызывалось прохождением через силовые поля низкого уровня с перевернутой фазой, необходимым для того, чтобы не допустить переноса с Земли на ТКЗ молекул воздуха и микроорганизмов. «Медленно движущихся макрообъектов», вроде человека, эти поля не задерживали. Переход представлял собой односторонний клапан для проникновения с Земли на ТКЗ. За редкими исключениями — например, кислорода, поступившего в кровь в процессе дыхания, — ни материя, ни энергия с ТКЗ не могли проникнуть в их мир…

Внезапно течение его мыслей было прервано. Он прибыл на место. При первом же вдохе в ноздри ударил целый букет неприятных запахов. В темноте автоматически включились инфракрасные очки.

Он находился в кухне бетховеновского дома. В стене чернел полный золы очаг. Там же громоздились несколько столов, открытые полки с посудой и кухонной утварью. В углу пылился щербатый рояль. Роббинс усмехнулся. По иронии судьбы, начинавший как чудо-пианист композитор, внесший огромный вклад в литературу об инструменте, под конец жизни совершенно к нему охладел. Завершив несколькими годами раньше свою последнюю сонату и вариации на тему вальса Диабелли, он больше не писал крупных произведений для фортепьяно — потому, видимо, что больше не мог слушать собственную игру и испытывать от этого наслаждение, а также из-за занятости крупными проектами, вроде «Торжественной мессы» и Девятой симфонии. Так или иначе, заброшенный рояль гения представлял собой печальное зрелище. Если бы Бетховену посчастливилось прожить еще несколько лет, он бы, возможно, создал еще несколько фортепьянных произведений.

Роббинс не заметил валявшийся на полу нож и случайно зацепил его ногой. Нож звякнул и отлетел в угол. Роббинс замер, прислушиваясь: шум был очень некстати. Однако в ответ не раздалось ни звука.

Он стал медленно пробираться по жилым комнатам, стараясь не задевать многочисленные столики и стулья. Его так и подмывало взглянуть на бумаги с нотами, но он сдержался. Начинать надо с главного.

Дверь в спальню Бетховена была распахнута. Роббинс прокрался в комнату. Композитор лежал на правом боку на маленькой деревянной кровати и мирно посапывал. Тонкое одеяло укрывало его только до пояса. На нем была простая ночная сорочка, порванная в нескольких местах. Из-под ночного колпака выбивался клок волос.

Роббинс не мог отвести взгляд от спящего. Он знал, что созерцает одного из величайших музыкальных гениев всех времен. Но с виду это был обрюзгший мужчина, в свои сорок четыре года преждевременно состарившийся, с мужиковатым, усеянным оспинами лицом.

Спящий застонал и громко всхрапнул. Роббинс застыл, ожидая, что он вот-вот проснется. Вместо этого Бетховен улыбнулся во сне.

Роббинс стал приноравливаться, куда бы ввести вакцину. К счастью, на левом плече ночной сорочки красовалась дыра. Роббинс аккуратно отодвинул лоскут, обнажив кожу. Сняв предохранитель, он приложил инжектор к руке Бетховена.

Раздался тихий щелчок. Роббинс отпрыгнул, ожидая реакции. Однако «пациент» не только не проснулся, но даже засопел слаще прежнего.

Роббинс медленно вернулся в гостиную, где уступил соблазну и стал водить сканером по примеченным раньше нотам. В кухне он проверил на многофункциональном дисплее очков текущее время. Он находился на ТКЗ десять минут. График соблюдался. Столько же времени Харрисон и Майлс прождали его на Земле. Пора возвращаться.

Ему предстояло задействовать Переход, временно возвратиться на Землю, а потом снова перенестись назад, в Вену, чтобы проверить, жив т композитор 27 марта 1827 года — на следующий день после исторической даты смерти. Он поспешно нажал кнопку на «возвратном» браслете. Воздух перед ним замерцал и заколебался, как нагретые слои над раскаленной мостовой. Так обозначал себя Переход. Он ступил в мерцание.

Роббинс еще раз выглянул из воронки. Расстояние между ним и казаками медленно сокращалось. Теперь оставалось не больше семидесяти метров. Он поспешно пригнулся, проехавшись губами по скользкой стенке воронки. В голове почему-то зазвучал вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Ему предстояло спасаться бегством, а не вспоминать вальсы, хотя его шансы невелики; еще хуже остаться в воронке и подохнуть, так и не выбравшись из грязи…

Внезапно до него донеслись возбужденные крики казаков. Он осторожно выглянул и увидел, что они дружно указывают на ружейный ствол в окне второго этажа здания слева. Раздался сухой щелчок, у одного из казаков свалилась с головы папаха.

Двое казаков тотчас спешились и бросились в подъезд. Другие двое подъехали с оставшимися двумя лошадьми к фасаду, чтобы не служить мишенями. Роббинс уже собирался выскочить и, пользуясь тем, что казаки отвлеклись, метнуться в проулок, где его ждал Переход, однако в последний момент передумал. Двое оставшихся в седлах казаков гарцевали как раз перед заветным проулком. Они обязательно заметят его еще до того как он скроется из виду; Роббинс очень сомневался, что они настроены брать пленных.

Из дома послышался крик мужчины и женский визг: «Нет!» Скоро появились двое казаков, волочивших за собой молодого мужчину и женщину, видимо, жену стрелявшего — совсем молоденькую, рыжеволосую, как видно, на сносях. Она умоляла не причинять зла ее мужу Йозефу, ее будущему младенцу и ей самой; молодой муж просто осыпал недругов ругательствами.

Казаки отвечали грубым хохотом. Один слез с лошади и что-то сказал супругам на ломаном немецком языке. Роббинс понял его плохо, но и то, что он понял, заставило его ужаснуться. Казак кивнул своему товарищу, державшему женщину за волосы. Тот опрокинул ее на спину, прямо на заплеванный тротуар, и развел ей руки, по-волчьи скалясь.

Роббинс сжал кулаки, мысленно прося Господа подсказать, чем он может помочь несчастной. Драться он не умел, оружия у него не было… Если он просто попытается их остановить, они прикончат его и все равно надругаются над беременной.

Что же сделать, чтобы изменить ход событий?..

– Все осталось по-прежнему.

Роббинс плюхнулся в мягкое кресло в директорском кабинете. Он был одет в тот же длинный сюртук, грубые шерстяные брюки, белую сорочку и жилет — типичный наряд венского буржуа 1827 года.

Директор застыла за своим столом с выражением тревоги на лице. Доктор Эверетт примостилась на кончике стула.

– Я снова перенесся в Вену вечером 27 марта 1827 года. Отойдя от Перехода, я прошел несколько кварталов и набрел на уличного продавца газет. — Удрученный Роббинс помедлил. — На первой странице было написано: «Вчера вечером ушел в мир иной наш любимый герр Бетховен». Я возвратился на Землю и опять перенесся в Вену, только уже вечером 29 марта 1827 года.

Далее он сжато описал, как затесался в большую толпу скорбящих, сопровождавших похоронную процессию по венским улицам.