Антонио исчез, как в воду канул.

4

Наступила зима, а с ней и Рождество 1778 года. Как обычно, крестьяне тщательно готовились к празднику. Особенно много радости он приносил детям. Помимо полной свободы, которой они пользовались в эти дни, веселых зимних игр и сладких пирогов, приблизилось интереснейшее событие, происходящее в канун Рождества. В это время мадонна посылает на землю сказочную старушку Бефану. Ее приносят звезды. Сверкая, как комета, Бефана влетает в печные трубы или подъезжает к домам на волшебном ослике. Если с вечера подвесить к очагу детский чулок, утром там непременно окажется подарок от доброй Бефаны…

Все семьи, даже самые бедные, к Рождеству старались готовить что-то особенное, забывая на время о недостатке денег, дров и еды. Праздничными блюдами были бифштекс по-флорентийски, вареный рис с сушеным виноградом и горячая пицца с сыром и томатным соусом, не говоря уже о многочисленных пастах – маккароне и спагетти. Пили подогретое кьянти с рассыпчатым печеньем, а для детей готовили сюрпризы: панджалло – нечто вроде кекса, начиненного изюмом и цукатами, терроне – изюм и сваренные в меду орешки, панеттоне – сладкий кулич…

На Рождество прощались со всем плохим, что было в минувшем году, и выбрасывали старые вещи прямо из окон. Впрочем, большинство крестьян соблюдало этот обычай чисто символически и выбрасывало из окон только совсем уж ненужные и негодные тряпки. Но для старьевщиков в эту ночь действительно было раздолье…

Зиму в прибрежной Тоскане не назовешь ни красивой, ни холодной. После Рождества дождь начинает лить не переставая, сыростью и влагой пропитываются стены домов, земля размокает, и к нашей траттории почти перестают ездить мальпосты21. Когда ни взглянешь в окно, всегда по стеклу стекают мутные струйки воды, капли дрожат в холодно-влажном воздухе, а вокруг серо и пасмурно. Фисташково-зеленый убор кипарисов жухнет и бледнеет, а бирюзовое пронзительно-синее небо затягивается серыми мрачными тучами, тяжелыми от дождей и гроз. Туман все сгущается, окутывает голые стволы деревьев, размывает очертания домов, а бурлящее море так сливается с этой густой туманной пеленой, что его не видно даже с гор. Дует сильный холодный ветер, волны вспениваются, вздымают грязно-белые гребни и с яростным шумом хлещут о скалы…

В такую непогоду лишь редкие рыбаки решаются выйти в море, и такой поступок словно созвучен девизу: Ave, mare, morituri le salutant22!

От непрерывных дождей реки, а особенно Магра с ее притоками, вздуваются, набухают, выходят из берегов и, наконец, вода заливает все вокруг, губит не только виноградники, но и ризайи23, уничтожает дома, рвет плотины, сносит мосты и подбирается даже к нашей деревушке, расположенной у подножия гор.

Зима в Тоскане – невеселый и неприятный сезон, который словно стирает на время нежные очертания того розово-персикового края, каким привыкли считать Тоскану путешественники, посещающие ее летом. Если бы не традиционный февральский карнавал, объединяющий Тоскану с Лацио и Сардинией, Лигурией и Этрурией и всей прочей Италией, и не щедрый зимний урожай золотисто-сладких апельсинов, лимонов и мандаринов, зиму вообще не стоило бы вспоминать добрым словом.

Для нас эта зима была особенно тяжелой.

После гибели Винченцо и исчезновения Антонио наша семья разом лишилась основного источника существования. На нас теперь никто не зарабатывал, нам не на что было купить ни хлеба, ни угля. Нунча, прежде надежды возлагавшая на своих старших и сильных внуков, теперь снова вынуждена была взять бремя забот на себя. Мы были еще слишком малы, чтобы зарабатывать… Внешне она ничем не выдавала своих чувств, и лишь прибавилось морщин у нее на лице да глаза стали чернее, чем прежде. Она сделалась еще суровее и грубее. К тому же после похорон Винченцо она стала болеть, утром едва поднималась с постели и долгое время после этого не чувствовала ни рук, ни ног, лицо ее стало рыхлым и отекшим, как сырое тесто, и двигалась она очень медленно. Она уже не обращала ни малейшего внимания на свой внешний вид, один передник носила по нескольку месяцев, пока он не становился черным, не меняла чепцов и частенько даже не умывалась. На сретенье 1778 года ей исполнилось восемьдесят лет.

Впрочем, не только заботы так изменили Нунчу. Несмотря на ее внешнее спокойствие, мы знали, что она любила Винченцо, пожалуй, даже больше, чем всех остальных. Она тщательно штопала ему одежду, чаще любовалась им… Ее любовь не была обидна для всех остальных, не была она и слишком нежной. Но глаза Нунчи теплели, а брови чаще разглаживались, когда она смотрела на Винчи. Она мечтала о том, как он женится и разбогатеет, как, наконец, у него появятся дети, ее правнуки, и надеялась дожить до этого часа. И вот Винченцо убит… Осталось только поражаться силе воли и самообладанию этой старой, потрепанной жизнью женщины.

В конце января, в воскресенье, Нунча увела Джакомо, Луиджи и Розарио в церковь. Джакомо часто помогал отцу Филиппо во время утренней мессы: все молитвы, обряды и псалмы он знал почти наизусть, не в пример мне. Я в тот день сильно кашляла, и Нунча, напоив меня горячим чаем, позволила мне остаться дома. Впрочем, я не знала, где было холоднее: дома или на улице. Дрожа от холода, я сидела у застывшего очага – дрова и уголь мы теперь экономили – и, пытаясь сохранить остатки тепла, куталась в старый дырявый платок. От скуки я зевала до слез, и эти слезы едва не замерзали у меня на щеках… Клонило ко сну. Я пыталась представить себе каждый шаг Нунчи и братьев: вот они пришли на деревенскую площадь, вот переступили порог церкви, вот выстроились в очереди в исповедальню, а вот непоседа Луиджи корчит гримасы из-за спины Нунчи, а Розарио давится от смеха и замирает, как статуя, при сердитом взгляде старого падре…

– Потом мне вспомнился Винченцо. Если бы он был жив, он бы никогда не оставил меня одну. Он всегда был добр, заботился и любил меня. Я проглотила комок слез, подступивших к горлу. Как хорошо было, когда он сажал меня на плечи. Или когда приносил изюм и орехи… Винченцо говорил, что я красивая и, когда вырасту, стану еще лучше. Теперь мне уже никто такого не скажет!

– Чего задумалась, Ритта?

Я вздрогнула. Это был голос Антонио, который я не слышала вот уже три месяца. Я улыбнулась сквозь слезы, но была такая замерзшая, что не могла броситься ему на шею.

– Антонио! Как ты вошел сюда?

– Нунча становится совсем старой, малышка, ей только кажется, что она запирает дверь.

Бережно и осторожно он поднял меня со стула и тщательно закутал мои ноги в свою теплую куртку. Сам он был весь красный и замерзший, но казался очень возбужденным и разговаривал приветливо.

– Ах ты крошка… Да ты совсем закоченела.

Я прижалась лицом к его груди, с удовольствием чувствуя, что мне уже не так холодно. Он укачивал меня, как младенца перед сном, и смотрел на меня с ласковой улыбкой.

– Как хорошо, Антонио, что ты пришел, – прошептала я. Он, не ответив, усадил меня на стул и разгреб жар в очаге.

Брошенные поленья заполыхали так жарко, что я обомлела от такого потока теплого воздуха. Антонио бросился в соседнюю комнату и, принеся в кухню брачьери, досыпал туда целый ковш древесного угля. Я запротестовала:

– Не делай этого, Антонио, у нас нет больше дров!

– У вас будут и дрова, и уголь, Ритта.

Он вытащил из кармана увесистый мешочек и швырнул его на стол.

– Здесь деньги, Ритта.

– Золотые? – пораженно спросила я.

– Такие, какие нужно. Их хватит на несколько месяцев.

– Ох, Нунча будет очень рада… Он вздохнул, гладя меня по голове.

– Жаль, что я не смогу с ней проститься.

– Разве ты уезжаешь?

– Да…

– А где ты взял денег? – спросила я, не слишком обеспокоенная известием об отъезде брата. Я знала, что временно ему нужно скрываться. – Так где же ты достал денег, Антонио?