Электричество обычно отключали в девять утра, что, в общем-то, логично. Свет нужен вечером, когда сидишь дома, а днем можно как-то перебиться. Опять же работа, если ты на нее еще ходишь, потому что некоторые организации до сих пор сидят на автономном обеспечении. Беда только в том, что в последнее время свет и по вечерам не включали. Так что я решила использовать световой день на полную катушку. Заехала с утра в редакцию, завезла никому не нужную статью, попила с нашими идиотиками пустого чаю и отправилась пешочком в институт, на бывшую свою кафедру. Вроде бы они говорили, что им понадобился для чего-то переводчик, и просили зайти на этой неделе, но зря я суетилась – если надо идти, но не хочется, всегда лучше не ходить, все равно ничего не выйдет.

Там, разумеется, никого не было. Во всем университете никого не было, кроме дежурного на вахте, да и тот то ли спал, то ли помер. В этих пустых гулких коридорах, в темных проходах, упирающихся либо в глухие тупики, либо в мутные, годами немытые окна, можно было снимать фильмы ужасов – звук моих же собственных шагов так неприятно отражался от стен, что я невольно начала красться на цыпочках. При этом разгулявшееся некстати воображение здорово меня подводило: все казалось, что за спиной кто-то старательно имитирует каждое мое движение, и, понятно, не прекрасный принц. В общем, я была рада, когда вновь выбралась на улицу – черт с ним, с переводом.

Там, снаружи, тоже было пусто. Голые ветки обледенели и терлись друг о друга. Ветер пытался содрать объявление у входа – новенькое, яркое, оно уже было слегка ободрано по углам. Текст не пострадал – оно было очень прочно приклеено.

«Порядок – это жизнь!

Комитет спасения – это порядок!

Вступайте в отряды Комитета спасения!»

Притом, как всегда, за этим завлекательным текстом, как и во множестве подобных ему (они в последнее время начали появляться на столбах и стенах, как разноцветная плесень), больше ничего не следовало – ни телефона, ни адреса.

Рядом висели еще объявления – помельче, на бумаге поплоше, написанные от руки:

«МУЖСКАЯ РАБОТА ДЛЯ ТЕБЯ!

Ты– настоящий мужчина и ищешь работу?

Итальянская улица 8, кв. 40 спросить Мишу.

Оружие свое».

«Продаются или меняются свечи и кирасиновые лампы».

Так и было написано – «кирасиновые». Плоховато у нас с родной языкой.

Тучи, которые давно нависли над заливом, наконец-то разразились снежным зарядом, да таким плотным, что, когда он рухнул на город, на порт, на старую площадь, где ветер разносил вдоль стен какой-то случайный мусор, даже дышать стало трудно. Зима в этом году выдалась холодная и затяжная, весна все никак не наступала, хотя уже была середина марта. Все летние запасы были уже подчищены, в магазинах одна гнилая картошка, цены в коммерческих ларьках просто дикие, а продуктовую карточку у меня украли. Может, оно и к лучшему – она все равно была поддельная, а за подделку теперь и шлепнуть могут. Одним словом, ходила я постоянно голодная, и потому мне все время было холодно. Еще мне было холодно потому, что левый ботинок подтекал. Вода дырочку найдет.

Бытует такое мнение, что на годы войны, разрухи и гражданских катаклизмов по какому-то зловредному капризу природы обычно выпадают очень суровые зимы. На самом деле это не так, конечно. Зимы выпадают разные. Просто они тяжелее переносятся из-за постоянного недоедания и застарелой усталости – вот и кажется, что они тянутся вечно. Потому и запоминаются лучше.

А тут еще из-за всех неурядиц людей начал косить какой-то зловредный грипп. Может быть, если бы между городами сохранилось постоянное сообщение, было бы еще хуже – ходили слухи, что поблизости гуляет не то чума, не то холера, – я скорее готова поверить в чуму, потому что для холеры пока холодновато. Она разгуляется летом.

От холода и тоски я поняла, что домой мне идти не хочется: добраться-то я доберусь – час пешком от силы, но тут же и рухну. У меня уже ныли не то мышцы, не то кости, как это обычно бывает перед простудой, а та нога, что была мокрой, так и вовсе заледенела. Мне бы посидеть где-нибудь, отогреться, попить чаю или просто кипятку, а потом и двинуться к дому с новыми силами.

Я озиралась, прикидывая, к кому тут поблизости можно зайти, и решила, что лучше всего навестить Катюшу. Она жила совсем рядом. Еще неподалеку жила Нелька Поплавская с мужем и четырьмя детьми, но муж ее последнее время никак не мог найти работу, весь день сидел дома и дурел от тоски и беспомощности, а слушать родительские скандалы и детские истерики мне было неловко. Поэтому я отправилась к Катюше – через два квартала, во двор под арку и на четвертый этаж.

На мраморных плитах роскошной щербатой лестницы был нарисован то ли Флинстоун, то ли Адамс, я их вечно путаю, совершенно синий, но нарисован похоже, витражное окно в пролете было частично выбито еще три года назад, но даже теперь оно было заботливо заслонено фанерой. Светлее от этого не стало, но снег и ветер сюда не залетали. От одной из боковых стен шло такое тепло, что меня притянуло к ней, как магнитом. Я дотронулась ладонью до грязной штукатурки – дом топили. О, Господи!

Мне повезло еще раз – Катюша была дома. Незваные гости в наше время радости не вызывают, но Катюша была человеком кротким и гостеприимным, а я на халтурные заработки свои купила черствое коммерческое печенье – просто, чтобы избавиться от угрызений совести.

Тут выяснилось, что я не единственный гость. У Катюши уже сидел какой-то шофер-междугородник – очень молодой и очень мрачный, агрессивно-мрачный, в кожаной куртке и со шрамом на лбу.

Он беспрерывно курил и рассказывал всякие страшные истории, которые частично вполне могли оказаться правдой. Я поначалу подумала было, что это Катюшин шофер, и что она, наконец, поступилась принципами ради житейской мудрости, но оказалось, что шофер вовсе не ее, а актрисы детского театра Ветлицкой, а Катюше она его подселила потому, что муж у Ветлицкой, хоть и либеральных взглядов, но все же не настолько.

В результате худа от этого никому не было, поскольку Катюша поставила на стол кофейные чашки, и темная жидкость в них пахла так, что мне сделалось дурно от острого приступа ностальгии. Они даже велели мне убрать мое печенье – этот малый так удачно вошел в образ крутого парня, что вываливал все на стол широким жестом, как в старых фильмах про старую войну, и с непривычки от тепла и обилия еды меня начало клонить в сон.

Возвращение домой к этому времени потеряло всякий смысл – там было темно и пусто, не топили уже второй месяц, а Катюша, по-моему, этого драйвера слегка побаивалась, поэтому я довольно легко поддалась на уговоры и осталась у нее ночевать.

Я-то готова была тут же и уснуть, прямо в кресле, но этот малый – звали его то ли Рустам, то ли Рустен – полагал, что имеет полное право за свои продукты хотя бы выговориться в удовольствие, и потому полночи развлекал меня разными байками. С одной стороны, я ему не очень-то верила – было видно, что он любит приврать, потому что не хочет выпадать из какого-то придуманного образа, а с другой стороны – никаких новостей никто из нас вообще давно не слышал: никто не знал, что в действительности делается за пределами города.

Конечно, ходили какие-то сплетни, слухи – они всегда ходят, а прежде, пока правительство еще пыталось овладеть ситуацией, выходили, пусть жалкие и скудные, информационные листки и радиопередачи. Но потом оно как-то тихо самоустранилось, каждое городское ведомство действовало само по себе, повинуясь принципам вялой инерции, и даже пропагандой никакой никто не занимался.

Единственным исключением был этот загадочный Комитет спасения – плакаты и листовки с его лозунгами (один и тот же стандартный текст) попадались довольно часто, а по точке иногда прорывались какие-то странные трансляции, но самого комитета этого еще все равно никто в глаза не видел. Думаю, дай они хоть какой-нибудь адрес, многие с радостью кинулись бы вступать в ряды, чем бы этот комитет ни занимался – просто потому, что чувствовали себя не у дел, а еще потому, что нынешнюю нашу администрацию обвиняли почти во всех наших бедах, и во многом она, действительно, была виновата. Другое дело, что никто не мог вразумительно сказать, как поправить положение.