Пока список, составленный господином Пайей, получил свой номер, пока на нем наложили резолюцию и, наконец, передали на исполнение, прошел еще один день, а за это время «шведская лисица», черт бы ее побрал, не привыкшая к такому обращению, не пожелала потерпеть даже этот единственный день и околела без всяких на то видимых причин. На следующее утро перед началом распродажи господин Пайя собственноручно вписал в графу «примечания»: «Околела естественной смертью», дабы никто не мог упрекнуть, что ее кто-нибудь убил.
На аукцион собралось много народа, почти весь город, и в этом нет ничего удивительного, так как это был самый интересный аукцион из всех, которые когда-либо имели место. Все хохотали, подмигивали друг другу, перебрасывались колкими словечками: только господин Пайя, преисполненный собственного достоинства, гордо восседал в кассе, как человек, который знает свое дело.
Синий стол с ящиком был продан за семь грошей, полкилограмма гвоздей за тридцать пара, большой кусок полотна за девятнадцать грошей, носок выбросили, а при продаже красных занавесок произошло небольшое замешательство, так как многие уверяли, что занавески «безнравственного» цвета и потому не могут висеть на окнах порядочного дома. В конце концов их взял содержатель кафаны за три гроша. Бубен купили цыгане за сорок два гроша. А доску с надписью «Великолепная всемирная менажерия» за девять грошей купил бакалейщик с намерением замазать слово «менажерия» и вместо него написать «бакалея». Покупая доску, бакалейщик уже представлял, какая это будет замечательная вывеска: «Великолепная всемирная бакалея» Пару домашних туфель продали за грош. Мертвую лисицу за четырнадцать грошей, редкое существо socsocus dulicivitoperus продали по цене обыкновенной утки, так как покупали ее на ужин. После того как все это было распродано, в толпе началось нетерпеливое движение, господин Пайя ткнул пальцем в список и произнес строго официальным тоном, сделав ударение на последнем слове: «Выведите слона!»
И тут поднялся невообразимый шум. Со всех сторон посыпались насмешки и шутки. Народ начал хохотать, кричать во все горло, так что голоса господина Паий, несколько раз безуспешно пытавшегося что-то объяснить, совершенно не было слышно. Тогда господин Пайя счел необходимым призвать народ к порядку, что он и сделал, обратившись к собравшимся с весьма убедительной речью:
– Ну, что вы смеетесь? Ведь слон такая же вещь, как и все другие. Так почему же слона нельзя продавать? Ведь не смеялись же вы и не кричали, когда мы продавали, например, домашние туфли или гвозди. А почему? Потому, что это гвозди и домашние туфли Ну, а теперь мы продаем слона. Что же тут особенного? Другое дело, если б я, скажем, выдумал слона… Но ведь я его не выдумал. Вот он стоит в списке, и кто хочет, может собственными глазами убедиться, что здесь написано: «слон». Следовательно, ничего смешного здесь нет.
После такой мудрой речи, народ перестал смеяться, и только удивленное и восторженное «ах!» пронеслось по толпе, когда два жандарма вывели слона.
Слон позволил себя продавать с необыкновенным внешним и внутренним спокойствием. Только в самом начале, когда объявили, что он оценен в двести грошей, в нем заговорила гордость, и, энергично взмахнув своим длинным хоботом, он чуть было не стукнул господина Пайю по голове, однако опытный полицейский чиновник, хотя и не ожидал такого нападения, не растерялся и одним прыжком спрятался за занавеской. Люди, как водится, опять начали хохотать, а господин Пайя, появившийся из-за своего укрытия, бледный как полотно, но с официальным выражением лица, уселся на свой стул и сказал: «Вот почему я не смеюсь. Ничего смешного здесь нет!»
Наконец, началась продажа. Кто прибавит пару, кто грош. Разумеется, слон никому не нужен, и цену поднимают просто чтобы посмеяться, так как прибавка каждой пары сопровождается десятками шуток, острот и замечаний.
Мыловар Ничко больше всех других заинтересован в успехе аукциона, так как он был главным кредитором убежавшего хозяина зверинца и ему больше всех других полагается получить от распродажи. Поэтому бедняга старается, чтоб каждая вещь была продана хотя бы на полгроша дороже, и все время набавляет цену, следя, однако, за тем, чтобы вещь не осталась за ним. Так же и со слоном. Когда шутя подняли цену до 206 грошей, Ничко прибавил грош – стало 207 грошей. Кто-то прибавил еще два гроша, затем двадцать пара, затем еще полгроша – стало 210 грошей. Мыловар Ничко добавил еще один грош. Стало 211. Кто-то добавил еще одну пару, и наступила тишина. Чтоб подтолкнуть дело, Ничко подбавил еще одну пару. Все молчат.
Барабан бьет, слон терпеливо моргает глазами, господин Пайя пристально вглядывается в лица собравшихся, нет ли еще желающих что-либо сказать. Ничко-мыловар толкает своего соседа и уговаривает его прибавить еще хоть одну пару. Но никто не желает увеличивать цену. Хочешь не хочешь, Ничко прибавляет еще пару, но все напрасно. Раз!.. Ничко-мыловар растерянно смотрит на господина Пайю, смотрит на слона, смотрит на народ, умоляя сжалиться над ним. Два!.. Ничко чешет затылок, капли пота выступают у него на лбу. И… три!.. Мыловар разводит руками и грустно смотрит на слона, который качает хоботом и добродушно глядит на мыловара. А вокруг них творится что-то невообразимое. Люди хохочут, кричат, поздравляют и дразнят Ничко. Мыловар не успевает прийти в себя, а стражник уже сует ему в руку веревку, и он, еще не совсем осознав, что слон принадлежит ему, просит: «Люди, не смейтесь над несчастьем!»
Он отправляется домой, а слон равнодушно следует за ним, в полной уверенности, что этот мыловар Ничко, должно быть, очень хороший человек.
За ними толпою двигается и весь народ, так что на аукционе почти никого не остается, и медведь достается цыганам почти даром.
А Ничко бредет по улице как побитый. Он бы с радостью согласился, чтобы его кто-нибудь вел на веревке, чем самому вести слона. К тому же, что скажет мыловарова половина – Сойка, которая вот уже три месяца не разрешает Ничко купить новую шляпу.
Но если даже она и ничего не скажет, все равно, зачем ему слон; господи Иисусе, мать пресвятая богородица! Кто же держит в доме слона? В доме держат канарейку, или кролика, или собаку, или диких коз; да, есть и такие, что и диких коз держат у себя в доме. Но скажите на милость, зачем в доме слон? Скажем, окружной начальник, он человек избалованный и может позволить себе такую роскошь. Но зачем слон Ничко, Ничко-мыловару? Слыханное ли дело, чтобы мыловар держал в своем доме слона?
Тут Ничко вспомнил, что и двор у него маленький, так что слона даже и поставить некуда. Вспомнил он и о том, что слону нужно по крайней мере шесть пудов сена в день, если он вообще ест сено, а если он, черт бы его побрал, питается мясом, то, вероятно, съедает не меньше чем по барану в день.
С такими грустными мыслями подходил мыловар Ничко к своему дому, за ним шествовал слон, а за слоном народ и целая ватага мальчишек. И вдруг Ничко показалось, что ноги у него налились свинцом, колени перестали сгибаться. У ворот стоит его половина, цела-целехонька, которой мальчишки уже успели доложить, что ее Ничко купил слона. А надо вам сказать, что это была не обыкновенная половина, которую надлежит иметь обыкновенному мыловару, это была такая половина, по сравнению с которой мыловар был не больше одной четвертой, да и то когда они молчали, но лишь только заговаривали, несчастный Ничко становился одной шестнадцатой.
Вот к такой половине и направляется охваченный грустными думами мыловар, за ним на веревке спокойно шествует слон, а за слоном весь город. И если бы в ответ на первое восклицание госпожи мыловарши слон не взмахнул хоботом, то бедному Ничко-мыловару пришлось бы на глазах у всего народа самому разыгрывать роль слона. Но воспользовавшись счастливым моментом, Ничко поспешно объяснил жене, как мало отдал он за слона и как много он заработает на нем, ибо «из сала слонов делают самые хорошие, самые дорогие сорта мыла». Народ был немало удивлен, увидев, что госпожа мыловарша, не сказав ни слова, позволила Ничко ввести слона во двор.
