– Да и справедливо, – отвечал он.
– После сего тому, кто говорит противное, не прикажем ли мы научить нас, по отношению к какому искусству или делу из тех, которые касаются государственного устройства, природа женщины и мужчины не та же, а иная?
– И справедливо приказать.
– Тогда, может быть, и другой скажет, как ты немного прежде говорил, что удовлетворительно отвечать на это вдруг – нелегко, а по рассмотрении дела – нисколько не трудно.
– Может быть, и скажет.
– Так хочешь ли, попросим того, кто противоречил нам в этом отношении, чтобы он следовал за нами, не докажем ли мы ему как-нибудь, что для устроения государства у женщины нет своего особого дела?
– И очень.
– Ну-ка, отвечай, скажем мы ему: так ли ты говорил, что один к чему-нибудь способен, а другой неспособен, поскольку тот чему-нибудь научается легко, а этот – с трудом; что один, и немного поучившись, бывает очень изобретателен в том, чему учился, а другой, и долго занимавшись учением и упражнявшись, не сохраняет в памяти того, что узнал; и что телесные условия у первого достаточно содействуют его рассудку, а у последнего – противятся ему? Этим ли, или чем иным, определил ты способного к каждому делу и неспособного?
– Никто не скажет, что иным, – отвечал он.
– Так знаешь ли ты какое-нибудь из человеческих занятий, в котором род мужчин не был бы по всему этому превосходнее рода женщин? Или мы пустимся в перечисления, говоря о тканье, о приготовлении блинов и мясных блюд, в чем род женщин кажется-таки чем-то и в чем, уступая роду мужчин, он был бы очень смешон?
Платон был уверен, что между мужскими и женскими способностями нет никакой разницы, оправдывающей разграничения в их правах и сферах деятельности. Конечно, есть такие занятия, как, например, приготовление еды, где женская природа отличается больше. Но это совершенно не означает, что всех женщин необходимо засадить за эту работу. Есть женщины, которые более склонны к философии, чем к стряпне. Следовательно, всех женщин считать кухарками или всех мужчин воинами и философами неправильно.
– Ты правду говоришь, – сказал он, – что один род, как принято верить, во всем гораздо ниже другого. Многие женщины, конечно, во многом лучше многих мужчин, но вообще бывает так, как ты говоришь.
– Итак, у распорядителей государства, друг мой, нет никакого дела, которое было бы свойственно женщине, поскольку она женщина, или мужчине, поскольку он мужчина. Силы природы равно разлиты в обоих живых существах: по природе всем делам причастна и женщина, всем и мужчина; но женщина во всем слабее мужчины.
– Конечно.
– Так неужели мы будем все предписывать мужчинам, а женщине ничего?
– Как можно?
– Напротив, может случиться, думаю, что одну женщину мы назовем врачевательницей, а другую – нет, одну – музыкантшей, а другую – по природе неспособною к музыке.
– Почему не назвать?
– Значит, одну также гимнастичной и воинственной, а другую – рожденной не для войны и гимнастики?
– Да, я думаю.
– Что еще? Одну – любительницей мудрости, а другую – ненавистницей; одну – раздражительной, а другую – чуждой раздражительности?
– И это справедливо.
– Значит, встречаются женщины, склонные быть стражами и не склонные. Разве не такую природу избирали мы и для мужчин, имеющих быть стражами?
– Конечно такую.
– Следовательно, в отношении к охранению государства, природа женщины и мужчины та же самая, кроме того только, что та слабее, а эта сильнее.
– Явно.
– Значит, для таких мужчин должны быть избираемы и такие жены, чтобы они, как годные и сродные им по природе, сожительствовали им и вместе охраняли государство.
– Конечно.
– А дела тем же по природе надобно назначать не те же ли?
– Те же.
– Стало быть, сделав круг, мы возвращаемся к прежнему и соглашаемся, что природе не противно – предоставить женам стражей музыку и гимнастику.
– Без всякого сомнения.
– Следовательно, наши установления не были невыполнимы и не сводились лишь к пустым пожеланиям, если мы постановили закон, согласный с природой. Скорее противно природе, по-видимому, то, что вопреки этому бывает теперь.
– Вероятно.
– Но не было ли нашей задачей – говорить именно возможное и наилучшее?
– Было.
– И мы дошли до согласия, что высказали возможное?
– Да.
– Значит, после сего надобно согласиться, что сказанное нами есть и наилучшее?
– Явно.
– Для того чтобы женщина стала стражем, воспитание ее не должно быть иным, чем воспитание, делающее стражами мужчин, тем более что речь здесь идет об одних и тех же природных задатках.
– Да, оно не должно быть иным.
– Какого же мнения держишься ты касательно этого?
– Касательно чего?
– Представляешь ли ты себе, что один мужчина лучше, другой хуже, или всех их почитаешь одинаковыми?
– Вовсе не представляю.
– А в государстве, которое мы основали, какие мужчины, думаешь, описаны у нас лучшими, – стражи ли, получившие показанное нами воспитание, или сапожники, наученные сапожническому ремеслу?
– Смешной вопрос, – сказал он.
– Знаю. Что же? Из всех граждан не эти самые отличные?
– Далеко им.
– Ну, а из женщин? Не эти будут самыми отличными?
– Далеко и им, – сказал он.
– Но для государства есть ли что-нибудь лучше, как иметь самых отличных мужчин и женщин?
– Нет.
– А такими, по нашему исследованию, сделаются они при помощи музыки и гимнастики?
– Как же иначе?
– Стало быть, мы начертали для государства установления не только выполнимые, но и наилучшие.
– Так.
– Пусть же раздеваются жены стражей, если только, вместо одежды, они будут облекаться добродетелью. Пусть принимают участие в войне и в других, касающихся государства стражебных занятиях, и не делают иного. Впрочем, из этих самых дел, женам, по слабости их рода, надобно предоставлять дела более легкие, чем мужьям. А человек, смеющийся при взгляде на обнаженных женщин, обнажившихся ради наилучшего, своею насмешкою пожиная незрелый плод мудрости, как видно, не знает, над чем смеется и что делает. Ведь прекрасно, в самом деле, говорят и будут говорить, что хорошо полезное, а постыдно вредное.
Этот фрагмент показывает, что постановление спартанцев, по которому и женщины, подобно мужчинам, занимались гимнастическими упражнениями, раздевались в палестрах, осмеяли афинские комики еще прежде, чем вышло в свет «Государство» Платона. Слова «пожиная незрелый плод мудрости» взяты у Пиндара.
– Без всякого сомнения.
– Итак, постановляя этот закон касательно женщин, мы избегнем, говорим, как бы волны, чтобы не вовсе захлебнуться, если положим, что сторожа у нас и сторожихи должны всем заниматься сообща: тогда наша речь, так как она говорит о возможном и полезном, согласна будет сама с собою.
Здесь Платон словами Сократа продолжает представлять предмет обсуждения в виде моря, плывя по которому, он подвергается опасности потонуть и увлечь за собой слушателей.
– И действительно, немалой волны избегаешь ты, – сказал он.
– Но вот ты скажешь, что она невелика, когда увидишь дальнейшее.
– Говори-ка, посмотрю, – сказал он.
– За этим и другими прежними законами идет, думаю, следующий, – продолжал я.
– Какой?
– Тот, что все эти женщины должны быть общими всем этим мужчинам, то ни одна не должна жить частно ни с одним. Тоже опять общими – и дети, так чтобы и дитя не знало своего родителя, и родитель – своего дитяти.
– Этот гораздо больше того, относительно к неверию в возможность и пользу их, – сказал он.
– Касательно пользы-то, что, то есть, иметь общих жен и общих детей есть величайшее благо, лишь бы это было возможно, не думаю, чтобы стали сомневаться, – продолжал я. – Полагаю, что большее встретится сомнение касательно возможности этого.
– Очень естественно возникнуть сомнению в том и другом, – сказал он.
