— Дыши! Наш красноярский… — отец сорвал душистый белоголовник, сунул мне к носу.

— Пап, а хребет Арга — Саяны?

— Саяны. Отроги.

…Позже, когда мы вернулись в Томск, я взял карту и увидел, что Арга и Солгонский кряж — самые западные отроги Восточных Саян, передовые жёлто-коричневые клинья, упёршиеся в зелёное поле Западно-Сибирской низменности, откуда мы ехали. Это форпост, за которым громоздятся главные силы — всё более высокие, жёлтые, коричневые, тёмно-коричневые Саянские хребты. А дальше за ними, на юг, идут новые горы — Западные Саяны, Монгольский Алтай, Гобийский Алтай… А ещё дальше — Тянь-Шань… Густеет к югу коричневый цвет, и вот уже взгляд упирается в изогнутую шеренгу букв «Гималаи». Центральная Азия, высочайшие горы на земле…

Мы подъезжали как бы к подножию самой большой в мире горной страны. Красиво это подножие. Горы подходили всё ближе. Вот справа от дороги стала открываться широкая, раскинувшаяся до самого их основания долина Чулыма — петли и рукава в плотном одеяле кустов. «Наш Чулым! — с радостью думал я. — Тот самый, который в Спасском, в десяти километрах, на который мы ездим на рыбалку!..» Вот показался большой посёлок с гулко-звучным названием Боготол: на привольном месте, на высоких холмах над чулымской поймой рассыпались, блестели на солнце крыши. Казалось, они парили над озёрами и заливными лугами…

Когда под вечер на горизонте столбами встали дымы Ачинского глинозёмного комбината, горы придвинулись совсем близко, из голубых превратились в зелёные, закурчавились лесами. В Ачинске наконец мы переехали Чулым по понтонному мосту, на котором между машинами ходила сердитая тётка с красным от солнца и ветра лицом и кожаной сумкой на груди, собирала с проезжающих плату за проезд. Широк, могуч был Чулым. В его светлом зеркале отражались облака, гигантские золоотвалы глинозёмного комбината и сам город Ачинск, первые домики которого, словно дозор, осторожно выглядывали с крутолобых увалов правого берега.

Ачинск лежит у подножия Арга: мы быстро выбрались на южную окраину, упирающуюся прямо в покрытую мохнатым таёжным одеялом громаду хребта, и дорога сразу нырнула в лес. Начался многокилометровый подъём. Натужно гудя, мотоцикл шёл в гору на второй, а где и на первой передаче, мимо медленно проплывали вековые сосны и кедры, поляны в розовых коврах иван-чая…

Долго, с остановками, чтобы дать отдохнуть перегревшемуся мотору, поднимались мы на Арга на исходе этого жаркого дня. Когда же наконец перевалили на другую сторону и дорога пошла под уклон, в прогалах между деревьями внизу блеснула вода большой реки. Нас снова встречал Чулым, омывавший хребет и с севера, и с юга. Спустившись с Арга, мы увидели золотящиеся в лучах закатного солнца крыши города Назарово, реку, плотину и высокие трубы знаменитой Назаровской ГРЭС.

Тут на берегу Чулыма мы остановились на второй ночлег. Снова были и костёр, и коростель, а ещё могучая река, в которой медленно гаснул розовый закат. Мы с отцом долго смотрели, как под напором высокой воды играли ветки подтопленных прибрежных кустов. От безостановочного движения огромной, с тихими всплесками скользящей мимо массы воды веяло неодолимой мощью.

— Гляди, какая силища, — сказал отец. — И свет в ней, и тепло, и всё, что хочешь.

Так я и запомнил: земля, горы, реки — это сила.

* * *

На третий день, когда мы собирались совершить последний бросок, на Ужур и Спасское, земля вновь изменилась. В Ачинске мы свернули с Транссибирской автомагистрали, поехали на юг, и уже за Назарово начались лесостепи. Дохнуло привольем, недалёкой уже Хакасией.

Земля окончательно сбросила таёжный покров, стало просторно, до горизонта легли раздольные поля с пятнышками колков. Появились маленькие, в осоковых извивах, луговые речки, крутолобые увалы с рощицами шелестящих берёзок, в траве засверкали серебристые метёлки ковыля.

На горизонте вновь встали голубые горы, это был уже Солгонский кряж. С каждым километром он подступал всё ближе, становился всё выше. Земля вставала на дыбы, гигантские валы уходили в небо, рассыпанные по ним березнячки, квадраты полей и пашен казались детскими игрушками. А в небе над ними грозно вставали громады белоснежных, с тёмными подбрюшьями, облаков… Какая-то невыплеснутая мощь исходила от этих исполинов, некогда живых и яростных, рвавшихся из недр земли, ворочавшихся с боку на бок, а потом успокоившихся, заснувших вековым сном. Глядя на них, думалось: что, если проснутся, снова начнут бушевать?

Отец вдруг тревожно закрутил головой, оглянулся, крикнул сквозь рёв мотора:

— Погляди-ка!

Я глянул назад и обомлел: весь горизонт позади был сизо-чёрным. Откуда ни возьмись, подкралась, накрыла полмира гроза.

— Накроет — отхлещет до нитки! — сказал отец, прибавляя газу.

Началась игра в догоняшки: мы убегали, туча гналась по пятам и, видимо, решив выиграть во что бы то ни стало, медленно нас настигала. Да ещё, как назло, пошла «отремонтированная», недавно подсыпанная крупным щебнем дорога, которую толком не прикатали. Ехать по этим зверским булыжинам нужно было с осторожностью.

Помню, в какой-то момент я вдруг ощутил себя лежащим на дороге, вокруг медленно оседала пыль, ревущий мотоцикл валялся на боку. Первым поднявшийся на ноги отец подскочил ко мне, но я и сам уже встал… Стали осматриваться: упали из-за того, что сыграло на камне колесо. К счастью, всё обошлось парой лёгких ушибов да трещинами в ветровом стекле.

Пока обтряхивались, приходили в себя и приводили в порядок мотоцикл, туча нас почти догнала. Потихоньку поехали дальше, уже не надеясь убежать и поглядывая по сторонам — нет ли где стожка сена-соломы или какого иного укрытия.

Грозы в степи «грознее», чем в лесной местности. Мы ехали, и беспокойно оглядывались на неумолимо надвигающуюся тёмно-фиолетовую стену. Качнул душный воздух прохладный ветерок, закланялась по степи трава, чаще засверкал в ней ковыль. Вокруг потемнело, сверкнула молния, дрогнула от тяжёлого, с долго не смолкающими перекатами громового удара земля. С ней заговорило небо, и от этой беседы гигантов по спине побежал холодок.

Я оглянулся и увидел протянувшуюся от тучи до земли мутно-серую, быстро приближающуюся полосу дождя. И быть бы нам мокрыми с головы до ног, если бы не замаячило вдруг впереди недалеко от дороги какое-то тёмное строение. Рискуя снова упасть на проклятой щебёнке, отец прибавил газу, первые капли тяжело шлёпнули по нашим каскам. Уже под хорошим дождиком мы подскочили к таинственному строению с выломанными окнами и воротами, брошенному то ли складу, то ли коровнику, и нырнули под его местами протекающую, но всё равно спасительную кровлю. Через минуту ливень обрушился стеной, загудела земля.

— Ну вот, видишь, сколько приключений! Будет что вспомнить, — обтирая рукой мокрое лицо, отец весело глянул на меня, потрепал по голове. — Ничего, в дороге всякое бывает. До Ужура недалеко, а там, считай, уже дома. Как-нибудь доедем.

Мы стояли в проёме вырванных ворот, смотрели, как потихоньку слабеет дождь и светлеет мир. И я думал, что горы за что-то на нас сердились, не хотели пускать дальше, но потом всё же пустили. И ещё я думал, как много полей, лесов, рек, гор, деревень, городов, хитрых мужиков вместили в себя эти три дня. Целую жизнь…

Гроза кончилась, вновь выглянуло солнце. По освежённой, сверкающей после дождя земле мы поехали дальше и вскоре благополучно прибыли в Ужур. Сожжённые солнцем, исхлёстанные дождём, почерневшие от пыли и грязи, мы сидели в столовой на железнодорожной станции, ели вкуснейшие, с поджаристой корочкой котлеты и были счастливы.

* * *

Оставшиеся до Спасского сто километров доехали уже без приключений, путешествие закончилось благополучно. Так я увидел землю, на которой мы живём. Увидел и полюбил её леса и горы, полевую тишину, пыль дальних дорог.

После много раз ездил по этому маршруту, и дремлющие под стрёкот кузнечиков переправы, голубые горы Арга, серебряные ковыли солгонского подстепья стали частью жизни. Но та первая встреча с ними запомнилась ярче всего. Тогда я заглянул за горизонт, узнал, что мир огромен. И что песни, где поётся про пыль родных дорог, не врут.