Но оно не расколдовывается, становится всё холоднее. Прошла полоса дождей и слякоти, утренники подсушили землю, окаменели тропинки, город сбросил с себя последние зелёные одежды. И вот я тоскливо брожу в хмуром дворе с серыми, нахохлившимися сараями, потемневшими от непогоды поленницами и голыми деревьями, не знаю, чем заняться.

Вот старая, вросшая в землю песочница. Лениво ковыряю ногой бугры смешанного с землёй и опавшими листьями песка, они закаменели от холода. Из этого камня торчит чей-то забытый, оставшийся от наших летних игр совок. Пинаю его — ни с места.

У забора, как длинные руки, раскинула корявые ветви старая талина, к которой привязана бельевая верёвка. У неё почти не облетели, остались зелёными листья. Всё лето мы, ребятишки, лазили по её толстым рукам-ветвям, прыгали вниз, а теперь она стоит всеми забытая, и скрюченные листья, как железо, звенят на ветру.

А вот в углу двора, где ещё в августе стеной стояли крапива и конопля, и мы, проделав в них ходы-коридоры, играли в прятки, теперь торчат в небо мёртвые дудылья, засохшие колючки репья. Они — точно погибшие в неравном бою, но оставшиеся стоять стражи замерзающего лета. Глядя на них, я вспоминаю королей и придворных из сказки «Щелкунчик», которых превратил в статуи Мышиный король.

Холодно. Злой ветерок забирается в рукава пальтишки, перекатывает по окаменелой земле мёртвые листья. Через пустой двор, как тень, торопливо пробегает кошка. Юркнула куда-то под дом, в тепло… Я смотрю на наш дом: над старыми кирпичными трубами вьются дымки. Над трубой вросшего в землю флигеля, где живёт Андрюшка — тоже. Весь старый деревянный Томск уже топит печи.

Смотрю на Мишкины окна: сидит он дома, в тепле, а я тут мёрзну!..

Во двор с улицы заходит сосед дядя Валера. Идёт торопливо, видно, что замёрз.

— Гуляешь? — бросает мне на ходу. — А что один? Беги домой, холодно.

И тоже скрывается в доме.

Совсем тоскливо. Я один в этом до костей продрогшем мире, где остались только стылая земля да холодный ветер. Кажется, ещё немного, и всё умрёт, уснёт навсегда, никогда не будет уже солнца, тепла, зелёных деревьев!.. Я тупо бью прутиком по замёрзшей луже. Охота зареветь.

Не сразу замечаю, что вокруг что-то происходит. Посреди двора вдруг появляется стайка белых мушек: непонятно, кто и откуда вбросил их в этот серый мир. Мне кажется, они влетели из-за забора, из соседнего двора. Маленькие, редкие, они несмело кружатся, пропадают, коснувшись земли. Но появляются новые, все больше, пустой голый мир вдруг, как в сказке, заполоняют белые хлопья. И пустота исчезает.

Я с изумлением смотрю, как от неба до земли теснятся, толкутся в воздухе снежинки, соединяют в одно целое наш старый дом, сараи, разлапистую талину, всю ставшую пёстрой и праздничной вселенную. Вдруг становится хорошо, кажется, даже тепло. Краплёные белыми снежинками серые сараи, чёрный бурьян стали волшебными, весь двор словно завёрнут в прозрачный тюль. Забелели на земле складки и ямки, доски у сарая… Из низенького, почти касающегося земли Андрюшкиного окна смотрит удивлённая кошка, округлившимися глазами следит за пляшущими за стеклом, невесть откуда налетевшими белыми мухами, ловит их лапкой.

Так это же зима! В шесть лет ещё плохо сознаёшь, что такое времена года, заигравшись в огромном лете, забываешь про зиму. Но вот щёк моих коснулись первые снежинки, и я сразу вспомнил то белоснежно-сверкающее, обжигающее лицо, что было до этого лета. Оно возвращается, торопится, уже недалеко, там, за покосившимся забором, из-за которого влетела стая снежинок! Как весело было тогда в этом огромном, белоснежно-сверкающем! Я вспомнил заметённый огромными сугробами двор, свисающие с крыш домов и сараев, как диковинные изваяния, тяжёлые снежные козырьки, и то, как мы, ребятишки, лазили по этим заснеженным крышам, прыгали вниз в острые, зализанные ветром гребни сугробов. И то, как долгими тёмными вечерами над печными трубами поднимались, уходили в морозный космос дымы, и горели над ними звёзды, и под звёздами мы катались с ледяной горки у забора… Зима, как хорошо, что ты есть! Жизнь продолжается!

Из дома выбегает Мишка — он, наконец, пообедал. На бегу цапает с перил крыльца снег, лепит снежок, кидает в меня.

— Ура-а, в атаку-у! Та-та-та-та! Пах, пах, пах! — орёт Мишка.

Я тоже делаю снежок, кидаю в Мишку. Нам весело, у нас зима! И тот счастливый возраст, когда летом забываешь, что есть зима, а зимой — что есть лето.

Пыль родных дорог

Запах бензина привычен мне с ранних лет: у отца был мотоцикл. Повозится он с ним во дворе, придёт домой — руки пахнут бензином… С тех пор для меня это запах детства, что-то доброе, хозяйственно-надёжное.

Благодаря нашему «Иж-Юпитеру-2» с коляской горизонты моих знаний об окружающем мире постоянно расширялись. Лет в шесть-семь я уже знал, что на свете есть не только наш старенький дворик с почерневшими от времени сараями, не только пыльные тополя городских улиц, но и могучая Томь с громыхающим под колёсами машин понтонным мостом, и синеющий за ней Тимирязевский бор с белыми грибами, и весёлые, покрытые берёзовым лесом горы — Потаповы лужки… Мы с отцом исколесили все томские окрестности. Но, куда бы мы ни ездили, рано или поздно, через двадцать, тридцать, сорок километров, к моему великому сожалению, приходилось возвращаться домой. А дороги уходили дальше, за горизонт. Он манил, соблазнял за него заглянуть. Что за ним? Взрослые говорили: «Си- бирь-матушка, нет ей конца-краю…»

Тогда, в конце шестидесятых — начале семидесятых, асфальт заканчивался недалеко от города, а дальше начиналось царство гравийных дорог и просёлков с пыльными травами на обочинах, шатких деревянных мостов через речки, живописных паромных переправ. Было это царство привольным и диким: изредка, разбрызгивая мелкие камушки, пропылит по гравийке «москвич» или бортовой «ЗиЛ», скроется за поворотом, и вновь надолго сомкнутся над пустынной дорогой тишина и безмятежный стрёкот кузнечиков. АЗС были редкостью, заправиться на них считалось удачей, таких слов, как «автосервис» и «шиномонтаж», слыхом не слыхивали. И вообще в дальние поездки на своём транспорте отправлялись редко, по большой нужде.

* * *　

Впервые в такое путешествие отец взял меня, когда мне было одиннадцать лет. Сам, в одиночку, он уже не раз ездил на свою малую родину в деревню Спасское на юге Красноярского края, с ночёвками в открытом поле и многочисленными приключениями. Он рассказывал, как переправлялся на паромах и лодках через реки, буксовал в непролазных грязях, упоминал диковинные, будоражившие моё воображение названия: Китат, Яя, Арга…

Пришло время и мне узнать, что такое Арга. Дед с бабушкой беспокоились, говорили, что рано ещё брать меня в такую тяжёлую дорогу — ну что случится! Но отец взял, очень уж я просился.

Мы отправились в путь ранним утром в начале июля налегке, без коляски — на плохих дорогах мотоцикл-одиночка увёртливее. Когда выехали за город, в лицо ударил вольный ветер, запахи цветущего лета, и понеслась навстречу огромная земля — кудрявые перелески, поляны с розовеющим иван-чаем, курящиеся туманцем лога, над которыми всходило солнце.

Быстро промелькнули пригородные деревни, и вот наконец кончился асфальт. Застучали в крылья камушки гравийки, заклубилась пыль, пошла земля мне не знакомая — та, что лежала за загадочным горизонтом. Оказалось, на ней, как и везде, растут ромашки, шелестят развесистые берёзы, а на обочинах дороги с хозяйским видом сидят всё те же наглые вороны. При нашем приближении они тяжело поднимались в воздух, нехотя отлетали в сторону.

Долго ли, коротко ли, вдруг выросла из этой незнакомой земли деревенька — Мазалово. Помню, у околицы в высоком чертополохе, как остов выброшенного на берег корабля, стоял полуразобранный комбайн, а посреди деревни в низинке текла небольшая речка, через которую, как ни странно, не было моста. Наша дорога уходила прямо в воду и выныривала на изрытом колеями противоположном берегу. Это был тот самый Китат.