Узел-восьмерка дошел до планки. Руки рвануло вверх, в глазах потемнело от боли, и на какую-то долю секунды я повис в воздухе, но моментально выпустил бык-гордень и полетел на палубу. Однако лететь мне оставалось уже меньше сажени, и меня подхватили товарищи.

Оказалось, что я даже не вывихнул рук, а только растянул связки.

Самое лучшее в этих случаях средство — лед, но где было его достать? Обошлись забортной, довольно холодной водой с уксусом. Целую неделю, если не больше, я не мог двигать руками, и товарищи кормили и поили меня, как младенца, а потом долго еще болели лопатки и под мышками, потом и это прошло.

Пока болели руки, я не мог, конечно, работать, но зато на своих вахтах был бессменным впередсмотрящим.

…Во время шторма было очень интересно следить за альбатросами, как они качаются на волнах и как взлетают, бросаясь вниз и расправляя гигантские крылья в тот момент, как волна поднимает их на свой гребень. Несколько альбатросов держались все время у нас за кормой и с жадностью ловили кухонные отбросы. Кто-то предложил поймать альбатроса на удочку, и опыт удался. Крепкая леса была приготовлена из скрученных и навощенных парусных ниток. К ней привязали сделанный из гвоздя солидный крючок, с насаженным на него куском сала. Как только мы закинули эту удочку, один из альбатросов кинулся к ней, схватил приманку и через несколько минут уже гулял у нас по палубе.

Крючок легко вынули из клюва, так как он был без зазубрины, и окружили громадную птицу. Она нисколько не боялась людей и казалась ручной. Улететь она никуда не могла, так как крылья так велики, что, для того чтобы взмахнуть ими, птице надо сброситься с чего-нибудь вниз. В этот день было поймано четыре альбатроса; двух из них убили, но есть их оказалось невозможно: слишком сильно провоняли рыбой. В дело пошли перепончатые лапы, с которых кок искусно снял кожу целиком и потом выделал очень интересные кисеты для табака. Из длинных и пустых внутри костей крыльев наделали мундштуков. Оставшаяся в живых пара важно разгуливала по юту и с жадностью глотана куски солонины, которые ей бросали. Потешившись, птиц выбросили снова в океан, и они продолжали плыть за кораблем.

Когда обогнули мыс Доброй Надежды и ветер стал попутным, то прибавили парусов и полетели на север по пятнадцати узлов. Наши суточные хода были триста шестьдесят две, триста пятьдесят восемь и триста сорок миль. Затем ветер начал стихать, и, несмотря на всю наткнутую нами парусину, ход убавился.

Но вот и зюйд-остовый пассат. Плавно покачиваясь, без шума, без всплеска, режет «Армида» своим острым носом голубые воды Южной Атлантики и печатает по сто семьдесят, сто восемьдесят миль в сутки.

Когда проходили остров Св. Елены, случилось маленькое происшествие. Пара наших мартышек сидела на ноке бизань-гика; они грелись на солнце и искали одна у другой блох. Вдруг, вероятно от близости острова, ветер неожиданно зашел, и бизань, вынесенная вперед завал-талями, заполоскала. Гик тряхнуло, и одна из обезьян полетела за борт; другая удержалась, вцепившись в шкоторину. Ни минуты не задумываясь, упавшая в воду обезьяна поплыла по направлению к острову.

Бубан, стоявший на вахте, хотел послать ей вдогонку Палермо, но потом, как он сам рассказывал, моментально сообразил, что судно имеет семь узлов ходу и, для того чтобы опять поймать Палермо, пришлось бы ложиться в дрейф и терять время. Этого для обезьяны делать не стоило. Он долго следил за ней в бинокль, а хозяин обезьяны, матрос Ставро (из албанских греков), до самого конца плавания не мог ее забыть. Мы предлагали ему по приходе в Лиссабон послать начальнику порта Св. Елены телеграмму с запросом — доплыла ли до берега обезьяна.

Штилевой полосы мы совсем не почувствовали и проскочили ее, имея только несколько дней маловетрия и сразу перейдя из зюйд-остового в норд-остовый пассат.

Вот наконец и Мадейра. Чуть брезжит рассвет. Ветер стих. Ровные волны рядами перекатываются от края до края безоблачного горизонта. Солнце только что вышло из океана и, окруженное сероватой утренней мглой, стало медленно подниматься над водой. «Вечер ли красный иль серое утро — верные признаки ясного дня», — говорят моряки. Действительно, мгла скоро рассеялась; подхваченные чуть слышным ветерком, маленькие белые, как пушинки, облачка быстро унеслись к африканскому берегу, открыв на очистившемся горизонте большой парусный барк с бессильно повисшими парусами.

Давно не встречали мы судов, и потому весть о соседе быстро облетела клипер, и все его население высыпало на палубу.

От величественно подымавшейся из проснувшегося океана Мадейры подул легкий утренний бриз; крылья нашего клипера стали расправляться, и серебряная струйка кильватера запенилась, журча, за кормой. Барк, до которого не дошла еще полоска ветра, оставался на месте, и мы заметно стали к нему приближаться. Вот под его гафелем развернулся итальянский флаг с поднятым под ним «ясно вижу» и бессильно повис в воздухе, чуть трепеща мягкими шерстяными складками. «Армида» подняла свой еще раньше. «Прошу лечь в дрейф» — был следующий сигнал «итальянца», и его флаг, теперь уже окончательно развернувшийся и затрепетавший от свежего бриза, медленно приспустился до половины.

— Брамсели и бом-брамсели на гитовы! Кливер и бом-кливер долой! Фок и грот на гитовы! На грота-брасы! — раздалась команда нашего капитана, и через несколько минут «Армида» лежала в дрейфе.

От итальянского барка отвалила шестерка и направилась к нам.

Вот что узнали мы от несчастной команды «итальянца». Ровно четыре месяца назад барк «Регина дель Маре» («Царица морей») с полным грузом лакрицы отправился из Яффы в Филадельфию. С первого же дня плавания его начали преследовать штили, прерываемые по временам противными западными ветрами. Таким образом, злосчастная «Царица морей» превратилась в их рабу — на четвертый месяц плавания едва доплелась до Мадейры.

— Odesso undeci giorini, que oghi sera buona sera Maderi e per la matina di nuovo: «Buon giomo, Maderi»^[32].

Запасов провизии на небогатых вообще итальянских судах, конечно, не хватило на такое неожиданно долгое плавание; о табаке и говорить нечего. Бедные матросы уже двенадцатый день питались крошками сухарей и лакрицей, а последнюю трубку выкурили с месяц назад. Хорошо, хоть пресной воды было вдоволь: это немного поддерживало бодрость команды.

Нечего и говорить, что мы накормили и напоили несчастных итальянцев, дали им, сколько могли, провизии и табаку, и они, благословляя нас в самых цветистых выражениях на своем богатом языке, отправились на судно.

Встреча с нами принесла итальянскому барку не только пищу, но и счастье: утренний бриз перешел в ровный остовый ветер, попутный нам обоим, и как только шестерка была поднята, «Регина дель Маре» снялась с дрейфа и, отсалютовав нам флагом, быстро понеслась под всеми парусами к желанному западу.

На восьмидесятый день плавания «Армида» под буксиром парохода входила в устье реки Тахо и с трудом поднималась против сильного течения. Я, кажется, забыл сказать, что мы должны были зайти в Лиссабон для получения ордера с указаниями, в какой из европейских портов идти сдавать привезенный сахар.

В Лиссабоне ждало нас порядочное разочарование. Надо сказать, что нигде в целом свете нет таких глупо строгих карантинов, как в Испании и Португалии. Поэтому не успели мы стать на якорь, как к нашему борту подошел катер с карантинно-таможенными чиновниками, которые, опросив судно, сказали, что так как на Яве свирепствуют постоянно зловредные болотные лихорадки, а мы пришли в Лиссабон только за ордерами, то нас покорнейше просят сношения с берегом не иметь; все же, что нам нужно, мы можем получить через карантинную контору.

Надо было видеть наши физиономии, когда мы услышали эту приятную новость!

Географы говорят, положим, что Лиссабон хорош только снаружи, а внутри грязен и неинтересен. Но черт возьми всех географов на свете вместе с их утешениями после того, как, проболтавшись восемьдесят дней в море, вы узнаете, что вас не пускают на берег!