Привезшие бедного Николая Васильевича уругвайские товарищи в добавление к его повествованию рассказали следующее:

— Ваш помощник был на Прадо, напился и стал приставать к какой-то даме. Она подняла крик. Подбежал полицейский. Ваш помощник вступил с ним в препирательства. Полицейский потребовал, чтобы он шел за ним в участок. Тот ничего не понимал, конечно, и в конце концов, так как полицейский хотел его взять насильно, он вступил с ним в драку. Полицейский, наверное, оглоушил его дубинкой по голове. У нас это делается довольно просто. А затем посадил на извозчика и отвез в участок. Согласно законов страны, суд должен был рассмотреть дело в течение двадцати четырех часов. Ваш помощник был в штатском, при нем не было никаких документов, и никто не понимал, что он говорит. Полицейские обвинили его в оскорблении словами и действием полиции при исполнении служебных обязанностей, и судья приговорил его к трем месяцам тюремного заключения… Никто не мог догадаться, что он с русского судна, и потому вас не могли ни о чем известить.

— Николай Васильевич, у вас не болит голова?

— Теперь почти не болит, а то сильно болела, и шишка порядочная. Я, должно быть, обо что-то ударился головой…

Я не мог удержаться от улыбки.

— Ну, все хорошо, что хорошо кончается. Идите отдохните теперь, успокойтесь, выспитесь хорошенько, а завтра с утра принимайтесь за работу. Да в другой раз, когда поедете в жару на берег, не пейте сразу много холодного пива, а то можете попасть еще и не в такую историю.

В шесть часов вечера начали поднимать якоря.

Подошел портовый буксир и катер командира порта. Тейлор привез мне на прощанье подарок — индейскую долбленую, украшенную резьбой тыкву, серебряную трубочку и коробку «эрба мате». Мате — парагвайский чай. Он имеет вид серо-зеленого порошка. Его всыпают в тыкву, заваривают и пьют через трубочку. Мате приписывают многие целебные свойства, но вкус его для непривычного человека очень неприятен, а острый запах, равно как и цвет, сильно напоминает персидскую ромашку. Я сердечно поблагодарил Тейлора, и его подарок был единственной местной вещью, которую я вывез из прилаплатских республик.

В восемь часов вечера мы отдали якорь на рейде. К рассвету должен был подойти «Мирадор» и потащить нас на толстом стальном канате в такую далекую от СССР и такую близкую теперь от нас «знойную Аргентину».

Наступил рассвет, а «Мирадор» не пришел. Вместо него пришла радиограмма от Додерос:

Целый день прошел в составлении анкет для Росарио. Шутка ли, надо было не только каждого человека измерить, взвесить на весах, написать всю его биографию, биографию родителей и прародителей, в анкете был вопрос: какие фамилии носили ваша мать и бабушка до замужества и где они родились? В добавление к подклеенной к каждой анкете фотографии следовало описать портрет заполнителя анкеты: длина носа, ширина рта, цвет волос, цвет глаз, цвет кожи. И все это надо было сделать на испанском языке. Затем к каждой анкете нужно было приложить отпечаток всех десяти пальцев.

Первые анкеты, несмотря на самую добросовестную помощь испанца лоцмана, шли туго, но затем мы выработали шаблон и… пошла писать губерния! У всех, кто был хоть немного светлее угля, оказались: волосы русые, глаза голубые, цвет лица розовый. Носы были большею частью «чико», т. е. короткие, рты средние. Для девичьих фамилий матерей и бабушек мы выработали десяток фамилий и жарили их, как говорится в официальных бумагах, «в порядке номеров».

К вечеру подошел «Мирадор» — большой, сильный, красивый и очень чистый буксирный пароход.

Закрепили буксир, подняли якорь и двинулись по морскому каналу в сторону Буэнос-Айреса.

Утром подошли к поворотному плавучему маяку на банке Чико и к плавучей лоцманской станции, с которой должен был к нам приехать новый лоцман, уже для реки Параны. Однако ни на призывные свистки «Мирадора», ни на наш сигнал, ни на радио никто не отозвался, и пришлось стать на якорь.

Часов в десять утра подошел катер с лоцманской станции, взял нашего лаплатского лоцмана и сказал, что все лоцмана разобраны, на станции нет ни одного свободного, и очередной лоцман приедет к нам только вечером.

Было уже совершенно темно, когда тот же катер привез к нам маленького, круглого, очень подвижного брюнета в черном костюме, черной соломенной шляпе, с бриллиантом в галстуке и с двумя шикарными кожаными чемоданами. Это оказался лоцман для Параны, итальянец, сеньор Карузо.

Ему отвели каюту третьего помощника, который временно поселился вместе с четвертым.

Сеньор Карузо заявил, что до рассвета сниматься не стоит, так как самое трудное место — канал Мартина Гарсия — нужно проходить обязательно при дневном свете.

Наступила ночь на 1 января 1927 года.

У нас готовились к встрече Нового года. Решили встречать Новый год всем вместе в жилой палубе и пригласить «братушек» с «Мирадора».

Мы сразу же вошли с ними в самые дружественные отношения и ухитрились довольно свободно изъясняться на невозможной смеси русского, церковно-славянского, итальянского и испанского языков с добавлением английских слов в особо затруднительных случаях. Впрочем, молодым и весело настроенным морякам разных наций не надо большого лексикона для того, чтобы поговорить по душам:

— Камарадо!

— Камарадо!

Хлоп друг друга по плечу или по пузу — и разразятся хохотом. Потом угостят друг друга папиросами или сигарами. Потом начнут каждый показывать свое судно.

— Боно?

— Боно!

И опять хлопнут друг друга, и опять захохочут.

Помещение учеников и команды приняло праздничный вид. Борта и койки были завешаны флагами, столы покрыты белыми скатертями и уставлены пирогами, большими кой-какими закусками из Саутгемптонских запасов и свежими фруктами. Была и мадера, из расчета по бутылке на четырех человек.

«Мирадор» ошвартовался борт о борт. Все помылись, почистились, приоделись и после седьмой склянки сели за ужин.

Было весело, шумно, молодо. Братушек рассадили между «язычниками», и они чувствовали себя великолепно.

За несколько минут до полночи наш струнный оркестр, состоявший из дюжины балалаек, мандолин и гитар, собрался за занавеской из флагов, и с последним ударом восьмой склянки грянул Интернационал. Все встали.

После Интернационала начались тосты, сначала официальные, потом дружеские.

Праздник кончился вечером самодеятельности, в котором приняли участие и гости. Один из механиков «Мирадора» оказался виртуозом на гитаре и сыграл несколько прелестных хорватских народных песен.

Разошлись после двух часов, а в шесть начали сниматься с якоря.

Ветер посвежел, и мы поставили в помощь буксиру марселя.

Мы все еще шли, почти не видя берегов. Слева сзади чуть-чуть маячил Буэнос-Айрес, а спереди справа скорее чувствовался, чем виднелся кусочек низкого берега. Однако обставленный баканами фарватер был не широк и час от часу становился извилистее.

Сеньор Карузо, должно быть, никогда не водил парусных кораблей; стоя на баке, он танцевал, махал руками и бесился, когда уже бороздивший килем по дну «Товарищ» не сразу слушался положенного на борт руля.

Мы скоро перестали ждать команд Карузо и, подходя к бакану, означавшему поворот в ту или другую сторону, сами заблаговременно перекладывали руль. Таким образом, к моменту, когда Карузо начинал махать руками, руль был уже положен в нужную сторону.

Все шло гладко почти до самого вечера, и Карузо даром безжалостно тратил свою итальянскую энергию. Но вот на одном узком и мелком месте «Товарищ», несмотря на положенный право на борт руль, медленно покатился влево. Карузо начал кричать как бешеный и махать руками вправо и рулевым «Товарища», и «Мирадору». «Мирадор» тянул вправо изо всех сил, став уже почти перпендикулярно к «Товарищу». Толстый проволочный буксир натянулся как струна и лопнул. А «Товарищ» неудержимо покатился влево, в сторону песчаной банки…