Стоило мне только разорвать контакт, как я тут же оказался в своем собственном теле, и уже через мгновение, поднялся с пола, отряхивая свою одежду, и оглядывая место, где именно я оказался. О недавних побоях, можно было не вспоминать. Мое тело полностью восстановилось, и я чувствовал себя, наверное, даже лучше, чем до произошедшего. Заодно в голове тут же соткалось понимание того, что сейчас произошло. И что отмеченная мною в Убежище «Энергетика» — это не моя профессия, а нечто иное, позволяющее мне использовать какую-то энергию не слишком понятную для меня, себе во благо. Тут же попробовав посмотреть, что творится у меня самого, кроме довольно бледной кожи тоненьких костлявых ручонок, я так ничего и не увидел. После, несколько раз путался повторить опыт, но увы, так ничего и не получилось. То есть самого себя я при всем своем желании просто не видел, только снаружи. Или в зеркале.
Комнату, в которой я находился, когда-то, наверное, можно было назвать довольно богатой. Во всяком случае, стены были оклеены некогда довольно дорогими обоями, явно не советского производства, на полу лежал толстый, палас, сейчас откровенно загаженный уличной обувью. Отцовские ботинки, находящиеся на его ногах, были откровенно грязны, да и мои по сути не чище. Потолок выглядел несколько лучше, хотя по углам уже вырисовывались паучьи тенета с десятком застрявших в них мух, да и так он был несколько сероватым, видимо из-за печного отопления, и потому, что отец курил прямо в комнате. У одной из стен, стояла печь голландка, полукруглым боком выступая из наружу. Под ее топкой, а прибитом к полу жестяном листе валялись крошки угля, какие-то щепки и разорванный дневник за первый класс школы, из-за которого и состоялась порка.
Посередине комнаты находился круглый стол, укрытый слегка потертой клеенкой, со стоящей на ней грязной посудой, с остатками обеда в виде одиноко лежащего в большой тарелке надкусанного пельменя, куска хлеба, и лежащей на боку граненной рюмки. Тут же стояла наполовину выпитая бутылка мутного, с молочным оттенком самогона, заткнутая пробкой из свернутой газеты, на которой проступала фотография с густой бровью и как бы подмигивающим глазом генерального секретаря ЦК КПСС, Леонида Ильича Брежнева. А на блюдце, находящемся возле нее лежал ржавый надкушенный и слегка продавленный по бокам соленый огурец, с прилипшей к нему веточкой укропа, и парой горошинок горчицы. Подле тарелки с довольно рожей устроился таракан, обрабатывающий крошку хлеба. Еще несколько тараканов пристроились к каплям влаги, от пролитого самогона, а один самый шустрый взобрался на край тарелки, и шевеля усами прикидывал возможные пути, чтобы добраться до лежащего в ней пельменя, и никак эти пути найти не мог, из-за залитого на дно тарелки остатков бульона. А плавать он похоже не умел.Решив ему помочь, я положил на край тарелки вилку соединив пельмень с бортиком. И мне показалось, что таракан, даже поклонился мне изъявив благодарность, а после шустро перебрался к пельменю.
В дальнем углу комнаты находился телевизор, прикрытый поверх экрана, грязноватой салфеткой, которую прижимали мощные пассатижи, лежащие на ней. Вечный атрибут советской телевизионной техники, служащие для переключения каналов. Стандартная ручка переключения, как правило выходила из строя уже на третий день, и приходилось использовать слесарный инструмент.
Папаня, похоже давно пришел в себя, и сейчас мирно похрапывал, лёжа на полу, подложив себе под щеку, сложенные лодочкой ладони, из его рта тянулась к полу тоненькая ниточка слюны, а он сам шлепал губами, и чему-то улыбался при этом. Видимо сон был приятным. На всякий случай подобрав лежащий у печки дневник, заменил его брошенной на пол газетой, я осторожно перешагнул через отца, и прошел в соседнюю комнату.
Здесь находилась спальня родителей. Только заглянув туда, я сразу же выскочил из нее, почувствовав ароматы прели и сырости давно не стиранного белья, запахи грязных носков и застарелой мочи. На большой железной койке, на которой из постели имелся всего-навсего единственный темный от грязи, наполовину съехавший на пол матрац, лежала расхристанная женщина, судя по всему маманя. При этом ее голова мирно покоилась на железной пружинной сетке кровати, а ноги были задраны вверх и покоились на когда-то розовенькой с зелеными листочками, изрядно загаженной наволочке, небрежно натянутой на довольно большую подушку. Широкая юбка задралась к самой голове, обнажая когда-то голубые с начесом рейтузы, с большим желтым пятном в промежности и хлопчатобумажные чулки, один из которых съехал ниже колена. Смотреть на окружающую обстановку, после увиденного было просто невмоготу, и я тут же выскочил из той комнаты.
Моя комната, честно говоря, была ничуть не лучше любой другой. Такая же грязная простыня, серая подушка и байковое одеяло непонятного цвета, от которого несло или потом, или чем-то еще. На полу лежала ковровая дорожка, у окна стоял письменный стол, на котором находился обычный школьный бедлам, из учебников, разрисованных шариковой ручкой, нескольких тетрадей, и дневника. Старый дневник, что я держал до сих пор в руке, сразу же был сунут в глубину тумбы стола, а новый взят в руки и раскрыт. Судя по редким тройкам, и полном отсутствии любых других оценок, на парня махнули рукой, а тройки ставили, только для того, чтобы не портить среднюю успеваемость по классу. Хотя нет, перелистывая страницы, обнаружил пару пятерок правда по физкультуре, и одну четверку за рисование. Впрочем, на фоне остальных оценок это было ни о чем. Но хотя бы нет двоек и то ладно.
Кстати почерк у парня был довольно неплох. С другой стороны, насколько я помнил первые три класса в это время были уроки чистописания. То есть учеников пытались научить основам каллиграфии, используя для этого перьевые ручки и чернила, из-за чего, у многих, даже отъявленных двоечников почерк был достаточно хорош. Взяв лист бумаги, попробовал сам изобразить что-то подобное. Разумеется, моя писанина, сильно отличалась от Вовкиной, но полистав пару тетрадей, понял, что всем будет наплевать, какой именно у меня почерк. Взять ту же математику. Из десятка записанных примеров на одной из страниц, от силы половина была решена верно, и то скорее они просто были списаны. Но внизу стоял трояк, выведенный красной шариковой ручкой. На других страницах было тоже самое, лишь в одном месте, помимо трояка имелось замечание, выраженное одним словом: «Грязновато!». Все говорило о том, что на мою успеваемость всем наплевать. Не то, чтобы меня это радовало, но явно говорило о том, что здесь ждут не дождутся, когда наконец я закончу восемь классов и отправлюсь в какое-нибудь ПТУ. И что-то у меня где-то в подсознании зрело чувство, что даже если сейчас, я возьмусь за учебу, в это просто никто не поверит, и оценки продолжатся выставляться автоматом. То есть особого смысла напрягаться, в общем-то не было.
Бросив на стол тетрадь, я огляделся. Первым делом, подойдя к окну, приоткрыл форточку, все же запахи, присутствующие здесь были откровенно тяжелыми. В углу стоял платяной шкаф, подойдя поближе и открыв его створки, обнаружил целую кучу разнокалиберной одежды, вывалившейся прямо на меня. Удивленно смотря на кучу этого барахла, упавшего к моим ногам, я вначале не мог сообразить, откуда все это набралось здесь. Потом, пришло воспоминание, что большая часть всего этого мне досталась от сердобольных соседей, или каких-то других, порой просто малознакомых людей, снабжающих мою маманю ношенной одеждой от своих отпрысков. Причем маманя, тот еще бизнесмен, все, что более или менее имело вид, тут же относила на вещевой рынок, где с успехом продавала. Все же, когда-то она заканчивала торговое училище, и опыта ей было не занимать. Правда, деньги, вырученные от этого бизнеса, исчезали с еще большей скоростью, чем появлялись. И чаще всего, на какое-нибудь пойло. Сюда же в шкаф, складывались вещи, оказавшиеся невостребованными на вещевом рынке, или же откровенно изношенные до такой степени, что на них было страшно взглянуть. Время от времени, я выбирал из этой кучи, что-то подходящее для себя, взамен складывая свое изношенное, и довольствовался тем, что есть не особенно обращая внимание на опрятность. Зад прикрывает и ладно, все равно, ничего иного не было.
