– А почему ты перестала ходить на гимнастику? – пока рот насильно набивался манкой и комом застревал где-то в горле, мама Сени, по обыкновению начинавшая утро с вопросов про успеваемость, именно сегодня решилась сменить тему и переключиться на нечто поинтереснее.

Вишневецкая по-партизански молчала, пробуя языком размалывать осточертевшие до рвотных позывов комочки каши. Манка все же с третьей попытки проскользнула по пищеводу вниз, а у Есени к тому моменту мозг уже сплел сплести целую сеть сопутствующих диалогу с матерью вопросов.

– Ты это к чему? – заискивающе начала она издалека, громко позвякивая ложкой по молочно-белому фаянсу тарелки.

– Да просто интересно, – Елена Владимировна отмахнулась от дочери полотенцем и вернулась к тщательной полировке посуды. – Ты уже лет пять никуда не ходишь.

– Я хожу на занятия, – аргумент был не самым убедительным, но других у Есени не было.

– Это другое, – последовал новый взмах полотенцем, – а про спорт ты совсем забыла. Глянь на себя, сидишь как знак вопроса, ссутулилась вся, бледная, как моль.

Вмиг захотелось закатить глаза в раздражении, Есеня, однако, сдержалась. У матери было не так много тем для диалога: успеваемость, учеба, институт, красный диплом. Когда скудный запас иссякал, она подключала дополнительный канал, отвечающий за придирки с пустого места. Заходил он в беседу, как правило, под соусом «у совершенства нет пределов».

– У меня есть пары по ОФП, – в этот довод Есеня верила еще меньше, чем в предыдущий.

Следовало бы прикусить язык и лишний раз болезненной темы не касаться вовсе, ведь время неумолимо утекало, а вопрос с ее долгами так и остался висеть на гвозде под названием «мудак». Один космос ведал, на какие ухищрения ей теперь придется пойти, чтобы оправдаться перед Мироновым.

Есеня в полной уверенности, что не произносила его фамилию вслух, на следующей фразе матери серьезно задалась вопросом, не открылись ли в ней способности к чтению мыслей:

– А ты почему, кстати, не сказала, что пары у тебя теперь ведет Миронов?

– Не знала, что для тебя это важно, – удивленно ответила она.

– Конечно, важно! Я ж его с пеленок знала. Мама у него замечательная была, помнишь ее?

Его маму она не помнила, да и про самого Миронова вспоминать не хотела бы, особенно за пределами университета. Давняя и малопонятная дружба между родителями ни на сантиметр не сокращала ту пропасть, что царила в их отношениях почти с момента знакомства. Даня был старше и общение с Есеней в приоритетах не держал. Да и весь разговор с матерью сейчас скатывался в сплошную патетику, которая ни на йоту не проясняла, с чего мать так прицепилась к ее физподготовке. Неужели узнала о пропусках?

– Так к чему ты вообще затеяла этот диалог?

– Когда ты собиралась рассказать о том, что тебя отчисляют?

Комок манки застрял где-то в горле и упорно отказывался соскальзывать дальше вниз. Театрально откашлявшись, сама того не желая, Сеня потянулась за стаканом воды и мучительно медленно начала цедить по глотку, пока на стеклянном дне не осталось капель.

– Откуда ты узнала?

– А какая разница? Лучше ты мне ответь, почему не ходила на пары!

Предыдущий год для всей семьи выдался непростым, в особенности для родителей Есени, чем она не преминула воспользоваться в самых корыстных целях, пуская учебу на самотек. Выведывать, как именно мать прознала о долгах, и правда не имело смысла. Важны были только факты. И факт в том, что Вишневецкая застряла в глубокой заднице.

– Мы с отцом впахиваем как ненормальные, чтобы оплачивать тебе учебу, а ты имеешь наглости брать и не ходить! Тебе диплом нужен, Еся, остальное – вещи второстепенной важности.

Если бы внезапно в квартире начался пожар или потоп, или какой другой катаклизм, первым, что схватила бы мать после папки с документами и паспортов был бы Есенин аттестат. Мама ее образование ставила в одну линию с базовыми человеческими потребностями, будто без диплома Вишневецкой грозила незамедлительная остановка дыхания и сердечного ритма. Сама Есеня к этому вопросу подходила с доброй долей скептицизма и мало верила, что отсутствие корочки непременно довело бы ее до паперти и протянутой руки.

– Я могла бы заняться репетиторством, если вас так прижимают финансы.

– Да при чем тут деньги? Я же про другое, – всплеснула руками Елена Владимировна. – У нас ведь был уговор, помнишь? Пока учишься, мы с папой тебе материально помогаем как можем, работать не надо, только учись хорошо. Разве мы о многом просим?

Упрекать, не упрекая – вот, что мать умела лучшего всего. Словно мастер по акупунктуре она с точностью знала, на какие точки следует давить и куда лучше всаживать тонкие иглы, чтобы заставить человека нервничать. Разумеется, Есеня сама была виновником своего положения и наживать долги ее никто не заставлял, но этот порицающий тон матери, словно она опозорила всю семью, вызывал внутри подспудное чувство тревоги и раздражения.

– Да я решу я этот вопрос, мам. Делов-то.

Как ни старалась Есеня выглядеть спокойно, пожимание плечами вышло скорее нервным, чем расслабленным. Мать ее показушность, само собой, не убедила.

– Знаю я, как ты дела решаешь, поэтому я сама поговорила с Даниилом Александровичем…

Оставшаяся часть фразы утонула в нарастающем шуме в ушах, в громкой пульсации крови, в частых и гулких ударах сердца.

– …И он попросил тебя подойти к нему сегодня после пар.

– Зачем ты это сделала, мам!?

Прозвучало это куда истеричнее, чем ей хотелось бы и куда громче, чем она ожидала. От волнения Есеня даже с места подскочила, больно ударив колено о столешницу. На ее неосторожность с не меньшим возмущением звякнула и посуда. Еще бы в девятнадцать лет ее проблемы с учебой решала мама, названивая преподавателям. Не просто преподавателям, Миронову, который раньше дышал и жил одними лишь издевками в отношении Вишневецкой.

– Ну, а что такого? Ты его знаешь, он тебя тоже. И он согласился тебе помочь, – без особой застенчивости пожала плечами мать. – Я все ему объяснила.

– Да я бы и сама могла, я бы… могла… зачем все это? – проглатывая воздух вместе с раздражением, Есеня начала захлебываться гневом. – Ну вот зачем, мам?

Уши и щеки запылали так, что стало жарко. Взрывная волна негодования разошлась по комнате и неосторожно задела Елену Владимировну. Не той реакции она ждала от дочери и не такие слова хотела бы услышать в ответ на протянутую руку. Есеня прекрасно понимала, что она ждала благодарностей, но выдавить из себя то, чего в ее запасах не было, она не могла. Ей будто объявили интервенцию и ждали за это искреннего и чистосердечного «спасибо».

– Ну что ты сама? Что сама? – внутри матери с тихим рокотом словно заводился старый мотор. – Не стала бы ты сама ничего делать. Досидела бы до отчисления. Я что же совсем тебя не знаю, по-твоему?

Мотор кряхтел, пыхтел и злобно побрякивал и, если бы Есеня позволила себе продолжить препирательства, непременно не выдержал бы и взорвался. Так всегда происходило, стоило попытаться вставить хоть слово поперек матери. Потому Сеня приняла мудрое решение поднять белый флаг и отступиться. Она с тихим вдохом уселась обратно за стол и подперла голову козырьком сложенных рук, чтобы мама не видела, как в раздражении закатываются ее глаза.

– Хорошо, – примирительно сквозь зубы процедила она, – схожу я к твоему Миронову.

– Сегодня же, – в довесок отсыпала мать.

Губы стянуло в плотную нить. Если от ядовитой смеси стыда, раздражения и гнева можно было расплавиться, то на месте Есени давно осталось бы дурно пахнущее, злобно побулькивающее пятно. С доводами матери спорить было бесполезно. На все Есенины «нет» всегда находилось свое каверзное «да». Быть может характером она и пошла в мать, но переспорить женщину, умудренную опытом куда более богатым, чем был у нее, приравнивалось к попытке пересечь Марс пешком и без скафандра.

Стрелка настенных часов медленно поползла к половине восьмого, за окном растекался медленно и лениво рассвет, играя бликами на сырых капотах машин, отмирающих желтых листьях и пораженных ржавчиной качелях во дворе. Через полтора часа начинались первые пары. Отсчет до встречи с Мироновым был запущен.