– Ты всегда так за нее переживала…

– Я и сейчас переживаю. А она путешествует по южной Испании…

– Шшш, – прервал ее Роберт.

Дэйви заметил, ощупывая большой шерстяной узел на макушке:

– В Испании хорошие футболисты. Это сказал Пимлот.

– Ты не будешь против, если я пойду и поговорю с Джулиет? – спросила Роберта Лиззи.

– Разумеется, нет. Но чем, скажи на милость, нам может помочь Джулиет?

– Я не знаю. Возможно, ничем. Но мне бы хотелось увидеться с ней.

Роберт начал вылезать из постели.

– Сама решай…

– Не будь таким раздражительным.

– Я вовсе не раздражительный, – раздраженно произнес он, – я просто не вижу смысла в том, чтобы посвящать Джулиет в наши беды. Но, если тебе хочется поговорить с ней, поговори.

– Да, хочется, – заявила Лиззи. – Хочется. Потому что поговорить об этом с Фрэнсис я в данный момент не могу.

Джулиет развешивала выстиранное белье. Она не вела дом так же систематически и серьезно, как Барбара, но некоторые домашние хлопоты доставляли ей истинное удовольствие. Например, развешивание белья. Отчасти это объяснялось расположением коттеджа на высоком, продуваемом ветрами месте, которое как будто было специально предназначено для сушки белья. Джулиет нравилось наблюдать за ним, когда оно трепетало и надувалось на ветру, подобно парусам морских кораблей. Иногда ветер раздувал ее белье тан неистово, что его уносило со двора, и Джулиет приходилось доставать простыни и одежду из кустов ежевики или снимать с дощатых ворот. Она как раз развешивала по местам найденное белье, когда заметила отблеск солнца на крыше автомобиля, ехавшего по дороге к ее дому. Через несколько секунд она увидела и Лиззи.

– Ты будто сошла с картинки из „Матушки Гусыни", – сказала та, вылезая из машины.

– Это мое седое оперение вызывает сходство с „Матушкой Гусыней". А ты выглядишь уставшей.

– Я не спала всю ночь. А я этого не переношу. Я просто не могу нормально функционировать на следующий день.

Джулиет провела ее в дом. На столе стояла швейная машинка, валялись лоскуты различных тканей, а у камина красовался глиняный горшок с петрушкой. Одно из окон было открыто, и занавеси развевались на утреннем ветерке. Лиззи вдруг почувствовала, что по какой-то непонятной причине, несмотря на усталость, гостиная Джулиет взбадривает ее сокрытой здесь энергией и устойчивостью. Комната давала чувство безопасности.

– Ты когда-нибудь испытывала нехватку денег? – спросила Лиззи.

– Всю жизнь.

– Брала в долг?

– Нет, я этого не переношу. Это – один из основополагающих принципов моего морального кодекса. Этот дом я выкупила сразу же, наличными, уплатив тридцать тысяч фунтов, оставленных мне матерью. Я не смогла бы взять эти деньги в долг.

– А мы брали в долг, – сказала Лиззи, нагнувшись к душистым пучкам петрушки.

– Я знаю. Все это делают, кроме меня.

– А теперь стало очень трудно выплатить их обратно…

Джулиет набрала воды в чайник. Она подумала о Грейндже, о детях Лиззи и о том бизнесмене, который сказал утром по радио, что впервые за последние двадцать пять лет его книги заказов были пусты.

– Я не жду, что у тебя есть готовое решение, – выпрямляясь, проговорила Лиззи. – Я не ожидаю от тебя какого-то ответа. Мне просто надо было сказать это кому-то, кроме Роба, а с мамой я говорить об этом не хочу.

Джулиет поставила чайник на плиту и вернулась к Лиззи.

– Мне очень жаль вас.

– Мы были ужасными дураками, такими легкомысленными…

– В конце концов, вы же не бизнесмены, а художники.

– Мы учились бизнесу, – заметила Лиззи. – По крайней мере, мы так думали. – Она взглянула на Джулиет. – Что для меня невыносимо, так это то, что мне на ум не приходит ни одной толковой мысли. Если бы я могла найти выход и знала, что для этого надо сделать, я сделала бы это.

– Почему бы в таком случае одному из вас не подыскать себе работу? – небрежно произнесла Джулиет.

Луис привез Фрэнсис в Гранаду по красивой извилистой дороге, проложенной в горах. Он сказал, что, хотя и родился в Севилье, очень любит Гранаду, поскольку этот город соединяет в себе жизненную энергию и некую грусть и очень красив по архитектуре. Последнего мавританского короля Гранады, рассказывал Луис, весьма неромантично звали Боабдил, и, когда ему пришлось в 1492 году бежать из города, он горько плакал, расставаясь с его дворцами, фонтанами и минаретами.

– У него была суровая мать, которая сказала ему: „Ты плачешь, как женщина, над тем, что не смог защитить, как мужчина".

– Что-то вроде этого могла бы сказать и моя мать, – заметила Фрэнсис.

– И моя тоже…

Они, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Луис продолжал:

– Я хотел учиться в местном университете, но отец послал меня в Лондон, считая, что Лондонская школа экономики – это школа бизнеса. Он не имел представления о тамошней атмосфере, и я ему никогда об этом не говорил.

– А вообще испанские дети доверяют свои мысли родителям?

– Ну уж никак не мое поколение.

– А Хосе? Хосе с вами делится?

– Он делится всем со своей матерью, – немного нахмурившись, ответил Луис.

Фрэнсис взглянула в окно, но, увидев со своей стороны глубокий обрыв, тут же вновь посмотрела на Луиса. Ей очень хотелось расспросить его о браке, а он явно избегал разговора о своей жене, хотя носил на безымянном пальце левой руки обручальное кольцо – обычное золотое кольцо обычного женатого католика.

– Я простила Хосе, – сказала Фрэнсис. – И думаю, вы должны сделать то же самое.

Луис пожал плечами.

– Для вас он может быть очаровательным парнем, но для меня он является лишь разочарованием. Единственное, чего он хочет, – это удовольствий.

– Может быть, вам не следует давать ему так много денег?

Он взглянул на Фрэнсис.

– А у вас много денег, Фрэнсис?

– Нет, но достаточно.

– И вас это устраивает?

– Да, устраивает.

– Но тогда вы – пуританка.

– Нет, я не пуританка!

– Вы уверены? – Он стал подражать ее манере говорить: – Нет, Луис, я не могу выпить еще бокал шерри, хотя он и отличный… Нет, Луис, я не могу задерживаться так поздно, чтобы поговорить с вами о философии, ведь я здесь по делу и должна хорошенько выспаться, чтобы наутро голова была свежей… Нет, Луис, я не стану задавать вам личных вопросов, ведь это неприлично.