Вчера, парами банными и пивом с голавлями вялеными

вдохновлённый,

На мир взирая сквозь стакан дрянного, мутно-желтого вина,

Спросил меня приятель молодой, заботами в тот миг

не угнетённый:

– Без хуя жить для мужика – ЗА ЧТО не слишком тяжкая цена?

Я онемел. Застряла бормотуха в глотке.

Печаль сдавила, как клещами, разум мой.

Я встал, и руки приложив примерно посередке

(меж грудью и коленями), отправился домой.

Придя домой, не ел, не пил и даже

Жену любимую не смог к груди своей прижать.

– Мужик без хуя! Это ж, ёлки, надо же!

Эх, мать!

Эх, мать!

Эх, ёб же в ребра ж мать!

Всю ночь потом не спал, всю ночь потом ворочался, тоскуя.

Томил меня вопрос, и от него я отвязаться не умел

(да и сегодня, в общем, не могу):

– Как быть? Как в наше время быть без хуя?

Как ЖИТЬ без хуя в наше время мужику?

Ну, без ушей, там, скажем, без руки, без глаза.

Ну, даже без ноги, без носа, языка…

А жить без хуя – это же, зараза,

Такая мерзкая судьба для мужика!

Уснул я наконец под утро уж, с больным, разбитым телом,

А пробудившись от будильника звонка,

Решил, что не могу себе представить, хоть убейте,

ЕЩЁ ЖИВОГО, НО УЖЕ БЕЗ ХУЯ, МУЖИКА!

Седой интеллигент Густобрехалов,

Учитель и наставник для повес,

«Отец родной» для молодых нахалов,

Однажды вёл средь них свой sex-ликбез.

Юнцы, не умудрённые годами,

Раззявив пасть, внимали болтуну,

А тот, глаза скрывая за очками,

Врал вдохновенно «сказочку одну»:

Помню школу… Вот каким манером:

На рояле, в шляпе и пенсне,

Будучи советским пионером,

Нравилось совокупляться мне.

Было модно аристократизмом

Проявлять sex-эпильность свою.

Впрочем, не гнушался онанизма,

Этого от вас не утаю…

Ну, так вот, рояль стонал и плакал

Под моим напором молодым.

А партнёрша поддавала сракой –

Так, что заворачивался дым

Сигаретный. Пачка «Голуаза»,

Смятая, шуршала под рукой.

А партнёрша – страстная, зараза, –

Кончив, звук издала горловой.

Вы такого в жизни не слыхали,

В нём смешались ярость, похоть, плач;

Пели трубы в нём и лошади скакали;

Выла жертва, хохотал её палач…

Я был потрясён, подавлен, выжат,

Этим буйством блядского огня.

А партнёрша, – чемпион по лыжам,

Вновь впилась, негодная, в меня.

Пятый раз за вечер, между делом,

Но отмечу (с гордостью!), друзья.

Эта сучка, содрогаясь телом,

Жадным ртом добралась до хуя…

Бледный сам, с увядшими мудами,

Он свисал, как лопнувший кондом.

Но партнёрша, клацая зубами,

Забрала-таки его горячим ртом.

Превращённый ласками в кастрата,

Я не мог соитий продолжать.

И партнёрше, дочери разврата,

Заявил: – Пошла, ебёна мать!

И она «пошла»… По-чемпионски…

С места, без раздумий, враз – бегом.

Как на лыжной трассе марафонской,

Корень мой зажав зубастым ртом…

Корень оказался гибким, прочным.

Скользким. Только это и спасло.

Боль же… боль была такая, точно…

Точно в жопу сунули весло!

А леченье, – вам оно не интересно;

Что вам «охи», «ахи», йод, бинты?

Да и мне уже, признаюсь честно,

Это всё – порядком до пизды.

Умолк на миг старик Густобрехалов,

Протёр платком стекло своих очков,

С усмешкой глянул на притихших вдруг нахалов,

И – дальше врать, – как Мишка Горбачёв:

С елдаком, обмотанным бинтами,

Я понуро брёл среди кустов.

Вдруг раздался голос за кустами:

– Эй, Густобрехалов! Будь готов!

Грубый слог, но как же нежен голос!

(Я его средь тысячи б узнал.)

Девственнице, признанной красотке,

Скромной Глаше он принадлежал.

В чём тут дело? Я заволновался,

И во мрак сиреневых кустов

Я шагнул. Шагнул – и растерялся,

Проглотив слова: «Всегда готов!»

На расшитом коврике уютном,

Ослепляя совершенством наготы,

Глаша, мне в глаза глядя беспутно,

Волновала ножкою кусты.

– Ну, давай, возьми меня, мой милый! –

Из груди её раздался стон.

Ножки разошлись. Она явила

Свой набухший розовый бутон.

И сорвать цветок тот бархатистый

Не преминул бы любой другой…

Я же, с наслаждением садиста,

Пнул от всей души её ногой!!!

Не стоит ждать в конце морали,

И жемчуга искать в пыли,

Когда так густо набрехали,

И так цинично наебли!