– Царапина, стрелой зацепило слегка.

– А я думала – мозги вышибло. Какая мне сейчас каша?

Юлька оставалась Юлькой даже в таком плачевном состоянии.

– Тогда хочешь, меду принесу или вина? У нас есть.

– А чего праздновать-то будем? – Юлька приподнялась на локтях и огляделась. – Что у вас тут случилось?

– А что, Петька не рассказал? – холодея от ужаса, спросил Мишка. – Он что, не доехал?

– Это тот парень, что ли? Да он вообще ничего толком сказать не мог.

– Почему?!!

– Потому что грохнулся где-то. Нашли кого послать, с санями управиться не может!

– Что значит «грохнулся»?

– А то и значит! Его лошадь в село приволокла: сани поломаны, голова разбита, правая рука сломана. Мать роды принимала, так бабы меня позвали. Сказали: «Бредит». А я как услышала про зеркало…

Юлька неожиданно всхлипнула.

– Дура-а-ак… я думала, его уже и в живых… а он – кашу…

– А кто ж тогда Петьке про зеркальце сказал, если меня уже… того? – Мишка почувствовал, как его отпускает страх за судьбу Петра.

– Дура-а-ак! Мы думали, вас всех… он один спасся…

– Ага, я – дурак, а вы – умные – вдвоем, без оружия, что б вы тут делали, если нас и в самом деле…

– Чурбан бесчувственный, не понимаешь ты ничего!

Мишка вдруг понял, что впервые в жизни видит Юльку по-настоящему плачущей. Дочка лекарки и плач казались ему до сих пор вещами несовместными, как гений и злодейство, по Пушкину. И, несмотря на то что запас эмоций на сегодня, казалось, был исчерпан полностью, Мишка вдруг почувствовал некоторую стесненность в горле.

– Кхе! – Из-за саней вырулил дед, держа в руке глиняную кружку. – На-ка, девонька, выпей, быстрее в себя придешь. У нас раненых полно, а тут еще и лекарку лечить приходится. Пей, пей: и согреешься, и успокоишься.

– Деда, они не знали ничего! – поспешил сообщить Мишка. – Петька по дороге разбился, лошадь его без памяти…

– Да слышал я, слышал. Когда мать-то твоя, девонька, подъедет?

– Не скоро еще, Корней Агеич. Там роды тяжелые, пока закончит… Но тетка Татьяна сани готовит и Анька-младшая тоже. А дядька Лука свой десяток поднимает, я слышала, как он говорил, чтобы все в бронях…

– Татьяна, говоришь, сюда едет? – Дед обернулся к фургону с ранеными и заорал: – Лавруха, а ну быстро ко мне! Лавруха!

Не дозвавшись сына, дед шустро поковылял к фургону сам.

«Испугался, что Татьяна братьев опознает, велит Лавру трупы прибрать».

– Минь, чего это он? – Юлька с любопытством уставилась вслед деду.

– Не знаю, ты пей, пей.

– Ну да, а то я не вижу! – фыркнула Юлька. – Не знает он! – От недавних слез уже и след простыл.

– А с кем тут Татьянин муж только что обнимался? – проворчал Мишка. – Но я же дурак, не понимаю ничего! Вот и не знаю.

– Вкусно! – Юлька мгновенно сменила тему разговора. – Чего это он мне тут намешал?

– Дай-ка попробую. Угу, вино, мед, и теплой водой все разбавлено. Сейчас согреешься и руки дрожать перестанут.

– А ты откуда знаешь? – подозрительно прищурилась юная лекарка. – Ты что, вино уже пил?

– А ты как думала? Мы в Турове так загуляли!

– Ой, врать-то!

«А ну-ка, милейший, кончайте треп! Раненым ждать некогда».

– Слушай, Юль, у нас раненых много. Только я и дед на ногах, ну и мать еще. Ты скажи, что тебе нужно будет, мы приготовим пока.

– Воды нагрейте побольше, чистые тряпки для перевязок понадобятся. – Юлька мгновенно сделалась серьезной. – А какие раны-то?

– Самый тяжелый – Демка. – Мишка присел рядом с лекаркой, чтобы той не приходилось задирать голову. – Ему стрела почти под мышку слева попала. Не то кольчуга в этом месте послабее была, не то выстрел такой уж убойный оказался, но пробило, и наконечник между ребер прошел. Он, наверно, от боли руку прижал и обломил древко, мать наконечник вытащить не смогла. И еще один с железом в теле есть – Андрей. Но у него в ноге.

– Резать придется, а у меня инструмента с собой нет, – озаботилась Юлька.

– А какой нужен? У нас кузнечный инструмент есть…

– И что же ты ковать собрался?

«Вот язва, прости господи! Но лучше уж пусть язвит, чем плачет».

– Да для тонких работ инструмент! Щипчики там разные, пилки, сверлышки…

– Показывай, – распорядилась Юлька.

Мишка хотел пойти за инструментом, но на глаза попался Матвей.

– Мотя! Принеси-ка инструмент! Помнишь, когда Кузьку со стрелы снимали, там Петька клещи брал?

Юлька снова приподнялась на локтях и завертела головой.

– Мотя? И еще тот – в санях. Что за парни?

– Мы из Турова пятерых ребят с собой везли, только одного убили… – Мишка с усилием сглотнул комок в горле. – А остальные все ранены.

– Что, и Кузька?

– Я же сказал: все, кроме меня…

– Помню, помню. Ты-то тоже покорябанный. Ох, как его…

Матвея действительно сейчас даже родная мать не узнала бы – так опухло у него лицо.

– Ну-ка сядь сюда, я посмотрю! – распорядилась Юлька.

Работоспособность возвращалась к юной лекарке прямо на глазах. Подействовал дедов коктейль или сработала генетически заложенная профессиональная одержимость, но уверенность в голосе и в движениях к ней вернулись. Матвей с сомнением глянул на Юльку, потом вопросительно – на Мишку.

– Давай-давай, Мотя. Она хорошая лекарка, полгода назад меня чуть не с того света вытащила. Юля, посмотри сначала инструмент, пока ты Матвея пользуешь, я его прокипячу.

– Ага. – Юлька оглядела разложенное перед ней железо. – Вот это, это и еще вот эти штуки.

Пока Мишка набивал котелок снегом, пристраивал его над костром и объяснял Немому, для чего надо варить железки, Юлька уже почти управилась с первым пациентом. Стоя на коленях, она заново перевязывала Мотьке лицо.

Мишка стоял рядом, смотрел, как Юлька перевязывает Матвея, что-то воркует своим «лекарским голосом», и чувствовал, как откуда-то изнутри поднимается чувство нежности. Вроде бы девчонка как девчонка, тоненькая, даже хрупкая, обманчиво слабые на вид тонкие пальцы и запястья. Слабые, пока не почувствуешь на себе их тренированную лекарскую хватку. Чуть вздернутый носик, узкое лицо – ничего общего с круглолицей и толстоносой Настеной.

Голова замотана серым шерстяным платком, из-под которого выглядывает перехватывающая лоб девичья повязка с вышитым красным узором. Шубейка, сшитая Мишкиной матерью из тех самых волчьих шкур, подшитые кожей войлочные сапожки, сильно напоминающие обувку ХХ века с романтическим названием «Прощай, молодость», разве что без застежки «молния». Одежка удобная, добротная, но неброская, по ратнинским понятиям, даже бедноватая, хотя лекарка Настена была отнюдь не бедна.

Единственное, что отличало Юльку от остальных ровесниц (за исключением лекарской одержимости, естественно), – масть. Ратнинцы, как, впрочем, и дреговичи, с которыми за сто лет густо замесила свои гены ратнинская сотня, в подавляющем большинстве были блондинами различных оттенков: от белобрысой «соломы» до роскошной светло-русой «волны». Попадались и рыжие, но мало. А Юлька была шатенкой. Это-то и ставило в тупик сельских кумушек, безуспешно пытавшихся вычислить папашу юной лекарки.

Толстая темная коса, резко выделяющаяся на фоне рубахи из беленного на солнце полотна, как магнитом притягивала взгляды сплетниц, порождая самые невероятные версии и предположения. Мишка несколько раз слышал разговоры о том, что Юлька прячет в своей косе отравленную (по другой версии – заговоренную) иглу, а тетка Варвара, не за страх, а за совесть исполнявшая в селе обязанности «желтой прессы», на полном серьезе утверждала, что лично наблюдала процесс превращения этой косы в ядовитую змею.

И это Юлька-то, без раздумий готовая жизнь положить на алтарь медицины! Правда, характер – как у тещи из анекдотов, а язык – незачем и косу в змею оборачивать.

«И все же, все же, все же… Эх, силушки еще не накачал, а то бы нес ее на руках, как дядька Лавр тогда нес через двор мать…»

Романтическое настроение Мишке поломал Чиф, видимо решивший принять участие в оказании медицинской помощи. Ткнувшись мокрым носом в Юлькины руки и попытавшись облизать ту часть лица Матвея, которая еще виднелась из-под повязки, пес напугал своими жуткими клыками Мотьку, получил тычок локтем от Юльки и, очень довольный, закрутился возле Мишкиных ног.