«Обычно, – пишет она про дагестанскую экспедицию, – я читала вслух Омара Хайяма[97]. И иногда мы разговаривали после этого о любви.
– Мне кажется, это страшно – полюбить очень сильно, – говорил Гусейн, и опять тайная тревога омрачала его яркий, еще полудетский взгляд, полный и пугающих, и волнующих ожиданий.
– Нет, это самое прекрасное, что есть в жизни, – отвечала я. – Даже если это страдание, даже если от этого можно погибнуть. Без этого невозможно со всей силой и остротой воспринять красоту мира. Мне жаль тех, кто не способен это испытать»[98].
Знамеровская горячо любила жизнь, в том числе и в ее материальном проявлении. «Разве стоило бояться той красоты, которую давала жизнь, разве можно не брать все, что было в ней яркого и влекущего?»[99] – задает она риторический вопрос. Она знала толк в яствах, хотя могла довольствоваться в поездках и экспедициях и простыми постными лепешками, умела любоваться красотой окружающего пейзажа, произведений искусства, памятников, людей. Со своих первых экспедиций она собирала произведения искусства Кавказа для своей коллекции, в том числе и женские украшения, которые очень любила. Перед смертью она передала свои коллекции Государственному музею этнографии народов СССР (ныне Российский этнографический музей), Соликамскому краеведческому музею, Государственному Русскому музею, где с 29 июля по 14 ноября 2020 г. прошла выставка «Художники и коллекционеры – Русскому музею. Дары. 1898–2019. Избранное», в состав которой были включены и дары Т. П. Знамеровской (дагестанское серебро, лаки и др.).
Все, что ни делала, она старалась делать с удовольствием: ела ли мороженое в тбилисском кафе либо фрукты в горном ауле или купалась. Ее друзья всегда обращали внимание на такую «жадность к жизни»:
«Как вы жадно купаетесь, – сказал Дерзибашев, когда я вышла и оделась.
– Кажется, я все делаю в жизни жадно… Все, чего мне хочется, – улыбнулась я.
– Что ж, такому жизнелюбию можно позавидовать.
– Жизнелюбию? Это, кажется, не совсем точно. Если с жадностью я стремлюсь ко всему, чего хочу, то с не меньшей силой я не приемлю то, чего я не хочу. А ведь оно тоже существует в жизни. И это неприятно, это неумение примиряться и смиряться разве не является источником страдания, не менее страстного, чем радость и наслаждение?»[100]
«Кто может сказать, – пишет Знамеровская также, – что женщине не доставляет тайного удовольствия, когда на нее смотрят как на женщину даже абсолютно ей не нужные люди? Думаю, что в любом случае утверждать обратное было бы лицемерием. Возможно, что существуют женщины настолько доброжелательные или настолько не являющиеся женщинами, что они с возмущением это отвергнут. Не знаю. Я никогда не меряю всех на один аршин. Но все-таки в наиболее естественных случаях подобное отрицание не бывает искренним до конца. Неискренность же для меня нечто неприемлемое. Поэтому я не скрою, что ощущение прикованных ко мне как к женщине взглядов будоражило и горячило мой и без того повышенный тонус в это лето»[101]. Поэтому она любила проявления мужского восхищения ее женскими чарами и никогда не возмущалась, как многие ее напарницы, попытками завязать отношения – только если они переходили известную грань. Здесь она готова была постоять за себя. И порою ей действительно это приходилось делать. Вспомним хотя бы ее путешествие в одиночку в Шиомгвиме. Если же чувство друга переходило в более сильное, она никогда этим не злоупотребляла, сразу расставляя все точки над «Ь> и стараясь сделать это как можно мягче и без тени унижения.
В соответствии со своей любовью ко всему жизненно-сочному, полноценному Знамеровская с трудом переносила зрелище инвалидности, неполноценности, болезни, хотя, естественно, как хорошо воспитанный человек, старалась никогда не показывать своей антипатии. «Я испытывала неприятное смешение и жалости к нему, этому молодому калеке, и боязни обидеть его чем-либо, и вместе с тем физическое отвращение к искалеченности»[102], – напишет она по поводу одного случая на дагестанских дорогах во второй части «Гор и встреч».
Татьяна Петровна была человеком бесстрашным. И не боялась ездить по опасным горным дорогам, когда у многих ее спутников начиналась истерика. Порою она даже испытывала судьбу, оставаясь в машине, когда – на особо опасном участке – в ней оставался только водитель. Но она, основываясь на рассказах очевидцев, была уверена, что результатом падения машины в пропасть может стать только мгновенная гибель, ее она не боялась. Напротив, любила сильные ощущения, риск. Во второй части рукописи она расскажет, как они в Дагестане мчались на грузовике по горной дороге над пропастями: «Здесь нет таких отвесных пропастей и голых скал, как на вчерашнем пути. Но склоны довольно широкого ущелья, по которому вьется вверх дорога, круты, а дорога делает такие петли, что повороты на их концах оказываются для нее невозможными. Поэтому на поворотах сделаны еще слепые отрезки пути, по которым грузовик сначала пятится назад, а потом уже взлетает на новую петлю. Пятится над крутыми склонами, вслепую, так сказать, наощупь… Гарантия того, что он не слетит с обрыва, сделав лишний поворот руля, только в опытности шофера. Кажется, что здесь нужны не только опытность, но и осторожность. Но где ей взяться у вчерашнего джигита? И тем более у такого удальца, как Магомед-Али? Машина несется так быстро, что мы впиваемся пальцами в доску, на которой сидим, изо всей силы, и видим, как мелькают пропасти, как задние колеса, пятясь вслепую назад, почти повисают над ними там, где “хвостик” кончился, чтобы в последний момент ринуться вперед, вверх к новому повороту. Действительно сильные ощущения! Сердце то сжимается, то содрогается, и все-таки ощущения захватывающе увлекательные. Даже толчки и тряска на немощеной каменистой дороге скрадываются этой быстротой. Почти как птица несется машина, почти не касается она земли, лишь иногда резко подпрыгивая на каком-нибудь большом камне»[103].
В другом месте книги она рассказывает: во время поездки по горной дороге «мой сосед заметил, что глаза мои на мгновение приковались к мелькнувшему за стеклом обрыву, на самом краю которого машина сделала поворот.
– Страшно?
– Нет. Наоборот, приятно. Вернее, может быть, это и страх, но щекочущий нервы и доставляющий удовольствие»[104].
«От пропастей, открывавшихся за бортом, захватывало дух. При непрерывной тряске, резких поворотах и сдавленности кругозора нависшими и теснившимися со всех сторон тяжелыми массами рельефа фотографировать было невозможно. Нельзя было даже заглянуть в окошечко аппарата, совместив его хоть на мгновение с глазом. Но я дышала все более свободно и легко среди этого разгула буйных сил и опьяняющего смелого движения»[105].
Как натура, любящая жизнь, умеющая наслаждаться жизнью, Знамеровская боялась смерти, вернее не столько самой смерти – ее она как раз не боялась, а того, что обычно связано со смертью, – болезней, дряхлости, беспомощности. Видимо, в мечтах ей бы даже хотелось уйти из жизни в расцвете сил, как ушли любимые ею Пушкин и Лермонтов и, видимо, любимый ею Петроний со своей Эвникой из романа Г. Сенкевича «Камо грядеши». Но она не могла этого сделать, потому что знала, что это повлечет за собой смерть родителей и мужа. А вот если бы судьба сама подарила ей такую смерть, от такого дара, она, возможно, и не отказалась бы. Тем более что в эти годы ее постигло трагическое разочарование в человеке, сделавшемся для нее олицетворением красоты Кавказа.
